Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

В пьесе Е. Шварца мачеха наказывает Золушке: «Прибери в комнатах, вымой окна, натри пол, выбели кухню, выполи грядки, посади под окнами семь розовых кустов, познай самоё себя и намели кофе на семь недель». Замечателен, однако, совет, который даёт Золушке добрая фея: «Розы вырастут сами… А самоё себя ты познаешь на балу». Оказывается, для этого вовсе не обязательно сидеть сиднем дома и предаваться медитации.

Во всём творчестве Достоевского последовательно осуществлён один обладающий неотменимой универсальностью принцип: познание самого себя невозможно без Другого . По отношению к отдельному человеку в этом качестве может выступать другой человек; по отношению ко всему человечеству функция Постороннего принадлежит, очевидно, Богу.

Путь самопознания и самоисцеления у Достоевского есть действие, направленное на Другого. Возрождение Раскольникова начинается не тогда, когда он размышляет в абсолютно замкнутом духовном пространстве, а когда из этого пространства вырывается вовне (пусть в данном случае это, как и у самого Достоевского, каторга), когда он начинает видеть Другого. Иван Карамазов, мучимый мировыми страданиями, тем не менее ничем не жертвует для прекращения таковых (если не считать эпизода, когда он, по некотором размышлении, спасает от неминуемого замерзания пьяного мужика). Князь Мышкин, Алёша Карамазов, старец Зосима – это наименее рефлексирующие натуры Достоевского: все они – в разной, разумеется, степени – люди поступка.

Святитель Игнатий Брянчанинов, отец современного иночества, свидетельствует, что о монахах, пришедших в монастырь «спасаться» (т. е. спасать лично себя) и вполне преуспевших в этом занятии, монастырские насельники говорят: «Свят, да не искусен».

В романном мире Достоевского человек может познать самого себя не путём чистого умозрения, не с помощью логических процедур (сколь бы изощрёнными последние ни были) и даже не в результате внутреннего озарения, а только через реальные действия, поступок, благое (или неблагое) деяние. (Недаром физиолог Ухтомский заметил, что Достоевский как художник обладает «доминантой на лицо другого».) Замкнутые, интровертные самопознавательные модели не срабатывают в этой системе координат. Только экстравертное мироповедение, выход к Другому (что у Достоевского почти всегда имеет религиозную подоснову, означая также шаг к Богу) дают шанс для личного спасения и возрождения.

Эта методология распространима и на национальные общности, которые, будучи замкнуты только на самих себе, никогда не смогут постичь, что́ же они есть на самом деле.

Достоевский впервые констатировал одну из важнейших интенций мирового исторического процесса. Как и отдельный человек, народ, нация, этнос и т. д. могут осознать себя только на стыке культур, будучи доброжелательно открыты Другому или в борении с ним. Всемирная отзывчивость – это не только поле напряжённого культурного диалога, это непременное условие самоосуществления России, исполнения ею своей исторической задачи.

Отъединённость от мира низводит народ до положения «малого», разрушает его государственность, выводит его за рамки всемирно-исторического процесса. Великой может быть нация, духовно открытая «чужому», способная это «чужое» творчески осмыслить и претворить в «своё». Только в процессе контакта с «чужим», чаще всего – в точке контакта, происходит самораскрытие и самопознание нации, даётся импульс её дальнейшему духовному поступательному движению. Нация, как и отдельный человек, не может познать самоё себя без взаимодействия с Другим. Национальная культура, замкнувшаяся в самой себе, обречена на вырождение и исчезновение.

Весь ход современной истории свидетельствует о том, что теперь не только Россия, но и весь мир «стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной». И если воспользоваться метафорой Семёновского плаца, можно сказать, что человечество уже как бы взошло на эшафот, и неизвестно, будет ли оно в последний момент помиловано. Но если, к счастью, это случится и всемирная история продолжит свой победительный бег, извлечём ли мы из нашего смертного опыта такой же урок, какой усвоил Достоевский? Послужит ли эта милость (если она будет явлена) нашему духовному возрождению?

Конечно, можно бы так обозначить тему: «Достоевский – наш современник». Но мне кажется, что это слишком самонадеянное и даже отчасти снисходительное по отношению к автору «Бесов» название. Люди, жившие в одну эпоху с Достоевским, за редким исключением не смогли оценить ни его реальные писательские масштабы, ни степень его будущего воздействия на духовные судьбы мира. Достоевский совпал не с каким-то отдельным периодом нашей истории. Он совпадает со всё ещё длящимся историческим временем и одновременно не совпадает с ним, ибо оказывается всегда впереди. Он мог бы сказать о себе словами поэта: «Нет, никогда ничей я не был современник…»

Достоевский совпадает с Россией как таковой, с Россией онтологической – с той, которая пребывает, но какой она в каждый конкретный момент времени никогда не была и, по-видимому, не будет. Он воплощает в себе дух утопии и антиутопии одновременно. Он есть задача неисполнимая, однако же требующая решения.

В настоящем Приложении содержатся некоторые из материалов, в своё время найденных и обнародованных нами. Разумеется, фрагменты из «Дневника писателя» опубликованы ныне в Полном (академическом) собрании сочинений Достоевского. Поскольку все представленные тексты публиковались до выхода этого Собрания, мы оставляем ссылки на прежние издания.

Публикуемые ниже семь писем Ивана Сергеевича Аксакова к Достоевскому затрагивают такие исторические реалии, которые выходят за рамки одной лишь проблемы взаимоотношений этих двух писателей и общественных деятелей. В печати известны только четыре письма Достоевского к И. С. Аксакову [1181], но до сих пор неизвестно целиком ни одного письма Аксакова к Достоевскому [1182].

История отношений Достоевского и И. Аксакова не изобилует столь острыми коллизиями, как, скажем, дружба-вражда автора «Преступления и наказания» с Тургеневым или Некрасовым. В их взаимоотношениях был лишь один напряжённый момент: полемика между журналом братьев Достоевских «Время» и аксаковским «Днём», полемика довольно ожесточённая, не приведшая, правда, к окончательному разрыву, но, несомненно, наложившая определённый отпечаток на общение обоих писателей в 1860–1870-е гг.