Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Во-первых, наступление нового века сопровождается такими внушающими трепет знамениями, которые – не знаю, обрадовался ли бы этому автор «Бесов» или нет, – указывают на то, что он остаётся писателем в высшей степени современным. Обнаживший нравственный механизм возникновения зла, которое на наших глазах захватывает всё бо́льшие области жизни (включая, разумеется, сферу духа), он всё отчаяннее и безнадёжнее стремится обратить нас к источникам света. Он по-прежнему не укладывается, как это подобало бы совершившему своё дело классику, в ложе сугубо академической науки [1178].

Разумеется, Достоевский – по своим топографическим предпочтениям – петербургский писатель, беспощадный изобразитель «самого умышленного» города на земле. Однако не следует забывать, что по рождению он москвич и что первые пятнадцать лет его жизни протекли «на стогнах» древней столицы. Его детство неотторжимо от города, едва пришедшего в себя после недавнего нашествия иноплеменных, опалённого адским пламенем очищения и мести. Города, который всей своей сутью связан с глубинами национальной истории.

И если мы согласимся с тем, что детство – это не только «ковш душевной глуби», как проницательно заметил поэт, но – может быть, как раз в силу этого – ещё и первое духовное испытание, тогда не следует отвергать гипотезу, что автор «Братьев Карамазовых» – писатель сверх всего и московский.

Не подлежит сомнению, что характер человека, склад его личности и нередко главные его ценности и приоритеты формируются до шестнадцати лет. Покинув Москву на пороге этого возраста, Достоевский оставил в ней свои лучшие воспоминания: первые впечатления бытия, долгую жизнь в кругу семьи, посещение кремлёвских соборов и т. д. Здесь, в Москве (или в её окрестностях) совершились те первые драмы, следы которых можно обнаружить в его открытой голосу детства прозе.

Ибо всё главное, что нам суждено пережить, уже переживается в юные годы.

Нетрудно заметить, что весь круг представлений, «выжитых» Достоевским (и прежде всего то, что он именовал «русской идеей» или «русским решением вопроса»), в гораздо большей степени связан с Москвой, нежели с Петербургом. Не случайно своё обращённое к России прощальное слово он произносит во время торжеств в честь своего великого земляка: в городе, который стал родиной их обоих и который, пожалуй, не являл больше гениев, равных им по духовной мощи. (Не в укор Петербургу, но из его болотных туманов не возник в ХIХ в. ни один великий поэт или романист. Я не говорю, разумеется, о веке ХХ – здесь несколько иная картина.)

Достоевский родился и вырос в Московской больнице для бедных, и, образно выражаясь, он остался в этой больнице навсегда. Я имею в виду не только терапевтический характер его творений. В названии его первого романа различим не один лишь любезный русскому интеллигентскому слуху социальный акцент. «Бедные люди » (ударение на втором слове) – это словно бы вздох мировой скорби – вздох по всему роду человеческому, а не только горевание об отсутствии вещественных благ. Бедный человек – человек несчастный, несовершенный, далекий от идеала. Это почти божественная печаль о слабом и одиноком человеческом существе и вместе с тем его горестная самооценка.

С появлением Достоевского (и, справедливости ради, добавим – Толстого) Россия останавливает на себе «зрачок мира». Из области, до сих пор жадно поглощающей культурную энергию Запада, она сама становится сферой духовного излучения. Правда, могут возразить, что это свет уже погасшей звезды. Ибо то, о чём говорил Достоевский, не поддерживается ныне духовным ресурсом нации, пережившей тяжелейшую в своей истории ментальную катастрофу.

Одному из героев Достоевского принадлежит известная сентенция – «широк человек, даже слишком широк, я бы сузил». (Имелся в виду, очевидно, в первую очередь русский человек.) Вряд ли, однако, это соображение относилось к нашему государственному пространству. По прошествии немногим более века сузилась – причём в значительной мере – именно Россия, а обитающий в ней человек стал ещё более широк – в смысле ещё более безразмерен, вмещая в себя такую сумму противоположных (и не всегда чистых) хотений, которые ставят под вопрос само его существование как разумного и исторически ответственного существа.

Я думаю, что широта, бесконечность и, может быть, непредсказуемость человека была для Достоевского вернейшим доказательством неизъяснимости Божественного промысла, подтверждением дарованной нам свыше свободы воли. Но, разумеется, автор «Карамазовых» предполагал наличие в нас того неделимого ядра, того нравственного стержня, который определяет границу дозволенного и именуется – как кому угодно – нравственным законом, совестью или Богом.

Достоевский верил в будущее своей страны и в то, что он необходим для неё. Он записал в своей последней тетради: «При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление моё истекает из глубины христианского духа народного) – хотя и не известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему».

Не следует обольщаться: «Бедных людей» или «Записки из подполья» вряд ли можно отнести к насущной духовной пище «будущего народа». Сегодняшние любители изящной словесности предпочитают поглощать «на ранних поездах» совсем иного характера тексты. И всё же можно утверждать, что Достоевский врос в сердцевину нашего национального сознания. Позволю здесь процитировать замечательного петербургского поэта Александра Кушнера:

Швыряние денег в камин – жест знаковый и литературный. Да и шестизарядным револьвером пользовалась не одна только Вера Засулич (на чьём процессе, кстати, присутствовал автор «Дневника писателя»). Я клоню к тому, что Достоевский стал нашим культурным кодом, внутренним смыслом языка, «обликом речи». Он существует не только как историческое явление, но и как неотменимый семантический факт. Его невозможно «вычесть» из нашего совокупного опыта, как невозможно вычесть из него Пушкина, революцию, Сталина, Отечественную войну.

14 февраля 1881 г. И. Н. Крамской, две недели назад запечатлевший автора «Братьев Карамазовых» на смертном одре, писал П. М. Третьякову: «Я не знал, какую роль Достоевский играл в Вашем духовном мире, хотя покойный играл роль огромную в жизни каждого (я думаю), для кого жизнь есть глубокая трагедия, а не праздник» (эти слова уже приводились выше).