Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Такой «домашний» Достоевский без труда побеждает в фильме другого, подразумеваемого. Тот, подразумеваемый, – автор «Преступления и наказания» и «Игрока», он мучается мировыми вопросами и где-то там, за кадром совершает свой духовный подвиг. В кадре он лишь назван и обозначен: Достоевский.

И мы обязаны верить этому на слово.

Между тем гений – един. Независимо от того, требует ли его Аполлон «к священной жертве» или нет, он не может изменить самому главному в себе. «Злой гений наш», – сказано было о Достоевском. При этом как-то забылось, что гений и злодейство – «две вещи несовместные».

Великий художник, конечно, может быть разным – каким угодно (вот благодатный простор для актёра), но он, очевидно, обладает некой доминантой, определяющей в конечном счете и его житейское поведение, и его творческую судьбу.

Многие мемуаристы, писавшие о Достоевском, обнаруживают любопытную подробность. Они упоминают о том тяжёлом впечатлении, которое производил автор «Преступления и наказания» при первом знакомстве (этой участи не избегла и его будущая подруга жизни). Он не мог быть нарочито обаятельным, нравиться сразу, как, скажем, Тургенев. До конца жизни он так и не сумел усвоить безлично-вежливых «нейтральных» форм общения – даже со случайными знакомыми. Но если он «признавал» собеседника, тогда, как правило, наступало сближение, степень которого превышала психологический минимум, необходимый для простого поддержания знакомства.

Он очень изменчив. Причем не только поведенчески, но и портретно. В лентах, посвящённых людям такого «типа», как Достоевский, жизнь лица может больше сказать о главном герое, нежели произносимый им текст.

«Это был… человек, с мрачным, изнурённым лицом, – пишет одна воспоминательница, – покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенными выразительными тенями от напряжённо сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице с впалыми щеками и широким возвышенным лбом одухотворён был чувством и мыслью. И эти чувства и мысли неудержимо просились наружу, но их не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он был весь точно замкнут на ключ – никаких движений, ни одного жеста, – только тонкие, бескровные губы нервно подёргивались, когда он говорил».

Экранный Достоевский многословен и суетлив. Он как бы боится, что зритель что-то недопоймёт, упустит – и спешит растолковать происходящее, подкрепляя свои объяснения жестами великолепных выразительных рук.

Он почти не меняется на протяжении всего фильма: мы видим перед собой заведомо несчастного человека, статичного в своей горестной ущемлённости; второстепенного, хотя и не лишённого способностей литератора, который доводит дело до конца лишь благодаря энергии и настойчивости своей юной сотрудницы.

Позволю себе высказать предположение: если бы Достоевский и не встретил Анну Григорьевну, «Игрок» всё равно был бы написан. Я затрудняюсь сказать, как это произошло бы технически, но он был бы написан. Ибо его автор, несмотря на весь свой «ущерб», обладал поистине несокрушимым характером.

Октябрь 1866 г. – один из «звёздных часов» Достоевского. Ещё не дописано «Преступление и наказание» – и он весь ещё там. Параллельно сочиняется роман Стелловскому. Надвигается житейская и литературная катастрофа. И в этих экстремальных, как сейчас бы сказали, условиях он собирает всё свое мужество. Двадцатилетняя стенографистка видела перед собой не только очень несчастного и очень одинокого человека, но личность, обладающую колоссальным духовным могуществом. И она не могла не почувствовать этого. Мне кажется, что Анна Григорьевна не столько влюбилась в Достоевского, сколько полюбила его «вперёд», авансом, по-женски точно ощутив его человеческую значительность и глубину [1176].

В их неравном дуэте Анна Григорьевна Сниткина безусловно была «ведомой».

В фильме получилось наоборот. И в немалой мере благодаря таланту и обаянию Евгении Симоновой. Актрисе удалось создать сильный и верный характер. Пусть «настоящая» Анна Григорьевна была во многом иной (она, натурально, не Достоевский, и зритель не будет столь пристрастен в своей жажде узнавания), тем не менее исполнительнице удалось передать сам дух времени, его внутренний тон.

Но, как сказал поэт (эти стихи уже приводились выше):

Если встреча Достоевского с Анной Григорьевной в известном смысле случайна, то его роман с Аполлинарией Сусловой отмечен «печатью рока» (как справедливо было замечено, если бы он на ней женился, она бы его угробила в те же 26 дней). Суслова – женщина незаурядная (недаром Достоевский в своих романах выводит её, а не Анну Григорьевну). В. В. Розанов знал, о чём говорил, когда называл её «хлыстовской богородицей».

Увы, на экране мы видим усталую светскую львицу, условное кинообозначение «роковой женщины». У экранной Аполлинарии функции чисто служебные.

Казалось бы, из воспоминаний и дневников Анны Григорьевны нам известны все подробности, которые легли в основу фильма. Оказывается, это далеко не так.

Хотелось бы сказать несколько слов о событии, которое существенным образом меняет наши представления об истории этого знакомства.

Речь идёт об их первом дне.

По ходу одной работы мне пришлось заниматься таким сюжетом, как присутствие Достоевского на казни Млодецкого – 22 февраля 1880 г. Возник вопрос: единственный ли раз в жизни присутствовал он при подобном зрелище (кроме, разумеется, инсценировки собственного «расстреляния»)?

Каракозова казнили 3 сентября 1866 г.: Достоевский в это время находился в Москве. Соловьёва – 28 мая 1879 г.: Достоевский был в Старой Руссе. Других публичных казней в Петербурге при Достоевском не было.

Следовательно, оставался Млодецкий… Но вдруг вспомнилось: была ещё одна инсценировка, – совершенно аналогичная «казни» петрашевцев. Судившегося по каракозовскому делу Николая Ишутина приговорили к смерти, вывели на эшафот, десять минут продержали в петле – и объявили помилование.

Это произошло 4 октября 1866 г., в восемь часов утра.

В этот день, в половине двенадцатого, Анна Григорьевна впервые пришла к Достоевскому.

Кажется невероятным, что это поразительное совпадение до сих пор не было замечено. А между тем если с этой точки зрения перечитать дневники и воспоминания Анны Григорьевны, становится совершенно очевидным, что в «подтексте» их первого дня – казнь Ишутина.

Теперь психологически вполне объяснимо, почему в первый же вечер знакомства (она приходила к нему ещё раз вечером: утром он был крайне чем-то расстроен и не мог диктовать), когда ему уже наверняка известно о помиловании Ишутина, он вдруг рассказывает о самом ужасном воспоминании своем жизни – о 22 декабря 1849 г., о Семёновском плаце. Ведь не красовался же он перед ней этим!