Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Ныне в моде произносить текст безэмоционально, «нейтрально», в пренебрежительном отрыве от смысла. Но с Достоевским такие штуки не проходят. В старом пырьевском (подчёркнуто «лобовом») «Идиоте» торжествовала «поэтика надрыва»: это не в последнюю очередь определило успех фильма.

У В. Бортко, располагающего бо́льшим временем и пространством, действие не столь динамично. Зато образованный зритель может воскликнуть (вместе с героем другого романа Достоевского): «Проклятый психолог!» Машков в роли Рогожина менее дремуч, чем тот, каким его обычно изображают (более «интеллигентен»). Здесь, очевидно, проявилась общая тенденция сериала – несколько умерить столь любезный для профессиональных знатоков русской души безудерж . С другой стороны, подлинной страсти (и подлинного страдания) явно недостаёт инфернальнице Настасье Филипповне, которая, обозначив все полагающиеся по штату приметы роковой женщины, ставит зрителя перед некоторой загадкой: чем же всё-таки удалось ей пронзить доверчивую и высокую душу бедного князя?

Сам Достоевский задаёт задачи совсем иного порядка – обретающиеся там, «у последней черты». Трудно постигнуть, почему две столь различные, но, скажем так, неординарные женщины (одна из которых «блудница», а другая – целомудренна и невинна) безоглядно и безотчётно любят того, кто на первых страницах романа, ответствуя на скабрёзно-светский вопрос: «А до женского пола вы, князь, охотник большой?», смиренно признаётся: «Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю». И когда автор – как бы впроброс – сообщает нам (а Миронов переводит это авторское суждение в трепещущую и спотыкающуюся прямую речь), что для него, Мышкина, составит блаженство лишь говорить с Аглаей, сидеть с нею, гулять и что «может быть, этим одним он остался бы доволен на всю свою жизнь!» («Вот этого-то довольства, кажется, и боялась Лизавета Прокофьевна про себя; <���…> многого она боялась про себя, чего и выговорить сама не умела»), то мы, вспомнив попутно коллизию, описанную в «Защите Лужина», с горестью постигаем, что даже в случае счастливого брака князь Мышкин рискует так и остаться последним в роду, о чём – с её могучим женским инстинктом – страшится подумать несчастная генеральша-мать.

Что же это за любовь, превышающая все земные установления и пределы? Не та ли, когда, по слову Писания, «в воскресении ни женятся, ни посягают, но пребывают, яко Ангелы Божии на небесах»? Но как тогда положительно отделить земное от небесного?

Замечательно, впрочем, что авторы фильма не трактуют слишком буквально известную запись из черновиков к «Идиоту» – о «Князе Христе». Они избежали филологического соблазна напрямую отождествить князя Льва Николаевича с его евангельским прототипом. Конечно, российский «рыцарь бедный» – вовсе не Тот, Кто мог бы изгнать торгующих из храма. Он так же художественно удалён от исторического (и канонического) Христа, как и булгаковский Иешуа, который своим победительным простодушием вдруг начинает напоминать героя Достоевского, особенно когда именует «добрым человеком» кентуриона Марка Крысобоя и выражает уверенность, что если бы удалось поговорить с этим достойным римлянином, последний, вне всякого сомнения, изменился бы к лучшему.

Почему, однако, все ключевые персонажи романа стремятся к самоуничтожению (бутафорский выстрел страдающего маргинала Ипполита лишний раз демонстрирует направленность пути)? «Я уже почти не существую…» – говорит Настасья Филипповна, всеми силами души влекущаяся на рогожинский нож (чей владелец тоже, положим, латентный самоубийца). Мышкин не может вновь не ввергнуться в «родимый хаос». Да и насмешливая гордячка Аглая, выходя замуж за опереточного польского графа, тоже нравственно губит себя. («Какой конец её!.. – как помним, сокрушался И. Шмелёв. – Насмешка… так кончить!»).

Но не к тому же ли влечётся страна, давшая миру «Идиота»?

Не раз уже приходилось писать, что Достоевский – наш национальный архетип. Он воплотил не только потаённые черты русского духа, но и драматический ход национальной истории. Он запечатлел тягу русского человека заглянуть в бездну и даже – без оглядки сверзиться в неё.

«Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно»: эти слова Петрарки автор «Онегина» взял эпиграфом к одной из его глав.

Две величайшие в российской истории национальные катастрофы, случившиеся на протяжении одного века и поведшие в конце концов к крушению государства, заставляют нас, читателей «Идиота», «поспешающих в Швейцарию», пристальнее вглядеться в текст.

Евгений Павлович Радомский толкует в романе, что «русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи <���…> на самую Россию». Спустя сто тридцать лет мы можем лишь повторить эту печальную максиму.

Все в России стремятся к всеобщему счастью (ныне оптимистически именуемому вхождением в мировую цивилизацию): сама же Россия перманентно «колеблется над бездной».

Всходя на эшафот (куда завёл его всё тот же суицидный синдром), Достоевский «восторженно» скажет Спешневу: «Мы будем вместе с Христом». Под «вместе» подразумевалась, очевидно, не только жизнь вечная, но и – что очень возможно – принесение искупительной жертвы. Позже им будет замечено: «Я верую в полное Царство Христа. Как оно сделается, трудно предугадать, но оно будет. Я верую, что это Царство совершится».

Не так давно движимый лучшими побуждениями пастырь предложил канонизировать Достоевского (а заодно – Пушкина, Розанова, Толстого!). Это вполне либеральная мысль. Неважно, что указанные лица уже канонизированы нашим культурным сознанием. И что у Церкви есть собственные мерила святости, далеко не совпадающие с нашими мирскими понятиями. Прославление не есть посмертная премия, присуждаемая за выдающиеся литературные заслуги. Возможно, искусство и святость имеют общие цели, но средства у них существенно разные. Вспомним, что тексты, обращающие наши души к добру и свету, сотворили люди отнюдь не безгрешные: может, именно потому они и сподобились их сотворить. Они совершили свой подвиг: однако вовсе не тот, на который обрекают себя «отцы пустынники и жены непорочны». Не надо смешивать небесное с земным.

Но такова Россия – единственная страна, пытающаяся свести небеса на землю. Она мечтает о лучшем и восклицает: «Парфён, не верю!» в мгновенье, когда Парфён уже заносит свой нож. Кстати, тот же предмет может служить ему для разрезания книг: романов Достоевского, например.