Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Подобная аберрация, помимо прочего, поддерживалась личными качествами главных сотрудников «Эпохи». При всех, порой весьма существенных индивидуальных различиях это были люди одного мирочувствования (разумеется, речь идёт лишь об общем типе такового). И хотя в плане житейско-бытовом трудно вообразить больший контраст, чем тот, который являли, например, Ап. Григорьев и Н. Страхов, всё-таки они довольно схожи в своём общественном поведении. Писатели с тонким и острым художественным чутьем, «идеалисты», «эстетики», именовавшие своих противников «доктринёрами», они сами на деле оказывались «теоретиками навыворот», ибо были бесконечно далеки от практики реальной политической борьбы, от необходимости однозначного (и поэтому в их глазах «неполноценного») исторического выбора.

В одном из своих писем к брату Ф. Достоевский как-то заметил, что их первый журнал был «до крайности наивен и, чёрт знает, может быть, и взял наивностью и верой».

Это – пронзительное замечание.

Действительно, в истории русской журналистики мы, пожалуй, не встретим больше такого примера, когда бы печатный орган, претендующий на разрешение центральных вопросов жизни, брался за это дело столь безоглядно – «в высшем смысле», – как бы намеренно отрешась от всех сиюминутных тактических соображений.

Подобная «наивность» искупалась только одним – «верой».

В этом смысле «Эпоха» уже значительно менее «наивна». Дело даже не в том, что теперь, после запрещения «Времени», приходилось учитывать жёсткий цензурный урок. «Пора отрезвленья печального» требовала от «Эпохи» трезвости в её отношениях с противниками и союзниками, с прошлым и будущим, с русской государственностью и русской историей.

Происходит очевидное (хотя далеко не окончательное) заземление первоначальных идеалов; в поведении «Эпохи» присутствует постоянная оглядка на соседей «справа». Отсюда – затруднённость речи, горечь, ожесточение, усталость. «Редакционные собрания… – свидетельствует Н. Страхов, – не походили на собрания “Времени”, они были малолюдны и неоживлённы».

С утратой «наивности» охладевала и «вера». Судьба «Эпохи» запечатлела эту коллизию с особенной остротой.

«Эпоха» пыталась сохранить лицо, не искажаемое общественными страстями, в момент, когда эти страсти усиленно загонялись «вовнутрь» (и тогда на поверхность, как справедливо сетовал Фукс, выступали «подробности домашней жизни»).

Согласно формуле Н. Страхова, «славянофилы победили»; но признание «почвенниками» такой победы требовало отказа от их собственных – гораздо более широких – идеалов. Между тем приведённые В. Нечаевой факты свидетельствуют о том, что для Достоевского-редактора подобный отказ был невозможен.

Но ещё более немыслимым был и отход «влево». Уничижительная усмешка не ведающего компромиссов Писарева, который требовал очистить литературу «от таких худосочных прыщей, как… журнал “Эпоха”», грубая брань Антоновича, беззастенчивость приёмов и переход на личности – всё это свидетельствовало не только о разрыве старых журнальных связей, но и об раздроблении, измельчании самого предмета спора – верном признаке общественного застоя…

Прослеживая эту печально знаменитую полемику, В. Нечаева вовсе не склонна принимать на веру все те обвинения, которые обрушивали на «Эпоху» её идейные противники.

В этом смысле чрезвычайно любопытен очерк деятельности одного из основательно забытых критиков «Эпохи» – Н. Соловьёва. Н. Соловьёв, несомненно уступавший в литературном даровании таким писателям, как Ап. Григорьев и Н. Страхов (не говоря уже о Ф. Достоевском), «наивно» отстаивал в «Эпохе» тезис о «тождественности нравственного и эстетического начала», о том, что «между идеями морали и идеями красоты, между этикой и эстетикой нет существенной разницы». Разумеется, подобный взгляд, отвечавший, очевидно, чему-то самому сокровенному в «эстетическом» миросозерцании «почвенников», не мог получить поддержки «слева» – ввиду его явной неприменимости к текущим политическим обстоятельствам.

Но, с другой стороны, та же практическая неприменимость отвращала от «Эпохи» представителей правительственной власти. Привыкшая действовать весьма недвусмысленными средствами, она, эта власть, никак не могла взять в толк, почему в борении политических сил «против культуры должна стать культура», а не что-нибудь другое. «Верх» просто не мыслил подобными категориями (не этим ли, в частности, объясняются цензурные недоразумения со статьями вполне умеренного Н. Страхова?).

Двухтомная монография В. Нечаевой воссоздаёт очень существенные моменты в истории русского общественного сознания. Являясь наиболее полным и упорядоченным сводом фактических сведений о журналах, эти тома позволяют пристальнее вглядеться в истоки тех мучительных «разъединений», сквозь которые в 1860-х гг. прошла отечественная журналистика и которые «в снятом виде» перешли к началу следующего столетия – как бы образуя наследственные болевые точки русской общественной совести.

12 февраля 1907 г. Анна Григорьевна Достоевская, толкуя с одним из своих корреспондентов о важных для неё положениях авторского права («переделка повествовательного произведения в драматическую форму без согласия автора не допускается»), наставительно добавляет: «Я бы сказала, автора или его наследников по закону. Ведь не одному автору, а и его наследникам тяжело и обидно видеть, как художественные произведения обезображиваются переделками». (Благодарим Н. В. Паншева за предоставленную возможность ознакомиться с текстом этого неопубликованного письма.)

Вдову Достоевского нетрудно понять. Вообразим, однако, что её кошмарное пожелание было бы принято к исполнению. И «наследники по закону» взвалили бы на свои благородные плечи это семейственное бремя. Взыскательные потомки Пушкина имели бы тогда все основания отвергнуть, например, оперу Чайковского – за грубое искажение текста («Онегин, я скрывать не стану…» и т. д.).

Увы: единственным и неоспоримым «наследником по закону» всей мировой классики является не кто иной, как читатель. Но ведь и Анна Григорьевна в своём цензорском попечении апеллирует в том числе и к нему. «Я, – продолжает она, – страдала на представлении “Идиота” в Московском театре (уж не в Малом ли, где Настасью Филипповну играла М. Н. Ермолова, а Аглаю – А. А. Яблочкина? – И. В .), слыша отзывы публики: “Нет, это не Достоевский, это чёрт знает что! Ведь можно так испортить Достоевского? Пропал мой любимый роман и т. д.”».

«Пропал мой любимый роман!» – этот горестный вопль будет вечно исторгаем из чуткой читательской груди. Ибо решающим аргументом здесь является местоимение. « Мой Достоевский» – это столь же натурально, сколь дико, положим, звучало бы «моя Маринина» – при всех достоинствах последней.