Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Если же присовокупить к этому совершенно беспрецедентную по своему накалу и тону полемику между «Эпохой» и её оппонентами «слева», то вопрос о правомерности специального изучения этого издания будет носить чисто риторический характер…

В своём повествовании об «Эпохе» В. Нечаева исходит из тех же методологических посылок, которые уже опробованы в её предыдущей книге. Автор начинает ab ovo: подробно рассматривает организацию и внутреннюю структуру журнала, выясняет круг основных и второстепенных сотрудников. И лишь после этого приступает к анализу самого издания.

В подобном подходе есть своя логика.

Прежде чем погружаться в сферу «чистой идеологии», следовало бы постигнуть «материальную» сторону историко-литературного процесса. Ибо для самой «идеологии» далеко не безразлично, какие, собственно, люди являются её адептами и провозвестниками и в каких реальных издательских формах эта идеология находит своё печатное воплощение.

Об издании «Эпохи» упоминали, как правило, лишь в связи с кем-то или с чем-то (Достоевским, Салтыковым-Щедриным, Антоновичем, «расколом в нигилистах» и т. д.); этот журнал как бы выкликали в нужный момент на историко-литературную авансцену, чтобы осветить его беглым лучом прожектора: тем непроницаемее оставались «кулисы».

В работе В. Нечаевой издание братьев Достоевских впервые подвергается систематическому и всестороннему изучению (ряд разделов книги посвящён отдельным журнальным рубрикам). Существенно, что этот труд сочетает в себе исследовательские и справочные функции: в приложении приводится исчерпывающая хронологическая роспись содержания «Времени» и «Эпохи» за все годы их существования. Роспись эта снабжена комментариями, в которых устанавливаются авторы ряда анонимных статей, подтверждаются или отвергаются существующие атрибуции. Здесь же напечатан полный список сотрудников обоих изданий. Таким образом, в дополнение к литературоведческому исследованию мы получаем нечто вроде справочника, как бы продолжающего дело, начатое добросовестнейшими библиографическими указателями В. Бограда к «Современнику» и «Отечественным запискам».

Следует упомянуть ещё об одном документе, напечатанном в приложении, – «Списке статьям (рукописям) 1863 года». «Список» имеет подзаголовок «Из архива редакции журналов» и следующее авторское примечание: «Рукопись была передана мне дочерью М. М. Достоевского Екатериной Михайловной в 1926 г.». (Редкий и счастливый случай, когда за академическими штудиями обнаруживается прямая связь времен!) Кроме того, дочь одного из основателей «Времени» и «Эпохи» передала В. Нечаевой сохранившиеся редакционные книги. Эти ценнейшие источники вместе с другими архивными материалами составили тот круг исторических реалий, который позволил поставить всё исследование на прочную документальную основу.

Правда, не все приводимые в книге факты одинаково бесспорны. Если, например, принадлежность ряда анонимных статей тем или иным авторам надёжно подтверждается их расписками в гонорарных ведомостях, то в отношении некоторых других публикаций такой абсолютной уверенности не существует. Мы, пожалуй, в большинстве случаев склонны согласиться с В. Нечаевой, атрибутирующей Ф. Достоевскому ряд «неопознанных» текстов; следует, однако, заметить, что аргументы в пользу его авторства носят в основном косвенный характер. Здесь была бы уместна известная осторожность. Тем более что исследовательница, сколь это ни странно, ни разу не прибегает к помощи такого инструмента, как стилистический анализ. Ведь журналистский стиль Достоевского весьма индивидуален и может быть прослежен даже на не очень значительном текстовом пространстве (стоит вспомнить в этой связи удачный опыт В. Виноградова).

Тут мы подходим к вопросу, который, хотя и не рассматривается В. Нечаевой отдельно, в качестве самостоятельного сюжета, тем не менее занимает в её книге достаточно важное место. «Достоевский – редактор» – так условно можно было бы обозначить эту тему. В литературе о Достоевском ей уделено, к сожалению, самое ничтожное место.

Напомним, что после смерти брата Ф. Достоевский остался фактически единоличным редактором журнала. В. Нечаева обнаруживает присутствие его редакторской воли не только на страницах «Эпохи», но буквально во всех «мелочах» – начиная от редакционной переписки и кончая покупкой бумаги для типографии. Исследовательнице – и в этом немалая её заслуга – удалось показать трудную и по-человечески достойную роль Достоевского в бесконечных сцеплениях и столкновениях авторских и иных самолюбий, во всех этих засасывающих житейских передрягах, во всей издательской кухне, лишь пройдя через которую, писатель смог стать тем, кем он стал.

В. Нечаева «застаёт» Достоевского на самом, пожалуй, решающем (в практическом именно смысле) отрезке пути, который в конечном счёте привёл его к грандиозному замыслу «Дневника писателя» и превратил бывшего редактора-неудачника в одного из великих журналистов XIX столетия.

При этом исследовательница отнюдь не выпускает из поля зрения остальных сотрудников «Эпохи»: она простирает своё внимание на все аспекты, на все результаты их деятельности – от политического обозрения и статей учёного содержания до музыкальной и театральной критики включительно [1173].

Правда, порой создаётся впечатление, что автора несколько подавляет количество вводимого в научный оборот фактического материала, и он как бы говорит нам: «Вот голые факты, они отвечают сами за себя». Но как раз внутренняя логика всех этих фактов наводит на размышления более общего порядка.

Если сравнить историю обоих изданий братьев Достоевских, сравнение это окажется не в пользу «Эпохи».

Меньше года отделяет очевидный неуспех этого журнала от блистательного успеха его старшего собрата; однако за этот год в духовном климате России успели совершиться необратимые перемены. Эти перемены фактически означали «конец 1860-х» – когда, по словам В. Курочкина,

Напрасно «Эпоха» старалась уверить читающую публику: «…Мы свои надежды не относим в область прошедшего, потому что мы ещё верим в их исполнимость» – в самом тоне этого заклинания звучит некая безнадёжность…

Падение «Эпохи» было предопределено не только личной драмой Достоевского (смерть жены и старшего брата) и не одним лишь необъяснимым на первый взгляд охлаждением постоянных подписчиков.

Гибель журналов уже таилась в их общем идейном зародыше.

В условиях «либеральной весны», «оттепели» начала 1860-х гг. «почвенники» ещё могли полагать, что их призыв к общественному единству найдёт мощный и единодушный отклик. Такому представлению на первый взгляд как нельзя больше способствовала пластичная идеологическая структура «почвенничества»: его концепция заключала в себе тот необходимый нравственный минимум, который, по мнению Ф. Достоевского, был приемлем и достаточен для всей русской интеллигенции.