Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Образ этого вдохновенного демагога немедленно приходит на ум по прочтении статьи г-на Кувалдина («Ex Libris НГ», № 5, апрель 1997 г.), озаглавленной «Бодрая нога достоевсковеда»: наконец-то наша старая шутка пошла в народ.

Г-н Кувалдин «срезал» нас не по собственной воле. Его вывела из душевного равновесия наша статья «Возлюбленные Достоевского» («ЛГ», 12 февраля 1997 г.), посвящённая книге Л. Сараскиной «Одоление демонов». «…Нет никакой возможности подсчитать, – благородно негодует г-н Кувалдин, – все эти горы генеральских трудов о Пушкине, о Гоголе, о Достоевском… Сколько выполнено плановых научно-исследовательских работ, сколько орденов получено, сколько гонораров проедено!»

И впрямь, картина омерзительная. Так и видишь сребролюбивых Ю. Лотмана, Б. Эйхенбаума или М. Бахтина, суетливо оттирающих друг друга от кассы, мимо которой с независимым видом шествует г-н Кувалдин. Или погрязших в низкой корысти сотрудниц Группы по изданию Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского, которые едва ли не четверть века тупили зрение над рукописными текстами – с единственной целью добиться почестей и наград.

И тут нас осенило: ба, ну конечно же! Статья г-на Кувалдина – это изящный литературный розыгрыш. Чуткий автор с удивительной (чтобы не сказать пугающей) полнотой воспроизвёл в своей полемической прозе стиль и образ того мышления, природу которого в своё время гениально постиг В. Шукшин. Это ущербное (как сказал бы экзистенциальный философ, «несчастное»), «ущемлённое культурой» (но при этом пользующееся её атрибутикой) маргинальное сознание, которое испытывает идиосинкразию ко всему, что выходит за круг его собственных – сугубо плебейских – представлений.

– Учёный! – завопил Фома, – так это он-то ученый? Либерте-эгалите-фратерните! Журналь де деба! Нет, брат, врешь!.. Учёный! Да ты сколько знаешь, я всемеро столько забыл! Вот какой ты учёный!

Это ещё один «прототипический» текст: «Село Степанчиково», на которое по неопытности любит ссылаться двойник г-на Кувалдина, укрывшийся за скромным авторским «я». Как и другой «огорчённый литератор», Фома Опискин, он преуспел в том роде полемики, что именуется «сам дурак».

Тут следует еще раз оговориться. Речь в данном случае идёт не о неведомом нам эмпирическом г-не Кувалдине (лице, хотелось бы верить, почтенном), а о том дремучем литературном монстре, образ которого сотворён автором с таким подкупающим реализмом.

Действительно, ведь нельзя же всерьёз допустить мысль о том, что эмпирический г-н Кувалдин не подозревает о существовании авторской формы «мы», испокон веков бытующей в отечественной словесности. Разумеется, эмпирический г-н Кувалдин об этом прекрасно осведомлён. Но зато его литературный прототип – невежественный шукшинский эрудит Глеб Капустин (или, если угодно, г-н Кувалдин неэмпирический) с неподражаемым остроумием разоблачает «генеральские обороты», нагло употреблённые нами в тех или иных сочинениях. Вот что, оказывается, оскорбляет славного двойника г-на Кувалдина: «Мы желаем понять…», «Нам пришлось убедиться…» и т. д. Кувалдин-второй абсолютно прав! Как говаривал в подобных случаях Пушкин (типичный барин и генерал), «мы бы могли подтвердить суждение наше множеством выписок».

Отныне любая аспирантка (на наш интерес к которым справедливо намекает осведомлённое alter ego г-на Кувалдина), говоря «мы», рискует быть уличённой – и поделом! – в мании величия и литературном бесстыдстве.

Итак, двойнику г-на Кувалдина «мы» не любы. С этим трудно, но можно смириться. Гораздо печальнее то, что, истощая свой гнев на столь недостойный предмет, наш ратоборец совершенно манкирует интересами своей подзащитной. Нельзя же в самом деле ограничиться констатацией (пусть даже чрезвычайно глубокой), что в отличие от нас автор полюбившегося г-ну Кувалдину-второму произведения «вдруг взяла да и увидела душу Достоевского». Следовало бы развить эту блестящую мысль. Тем более что «чтение в душах» с недавних пор сделалось видом национального хобби – только мракобес и афей (что, впрочем, одно и то же) не прибегают сегодня к услугам душевидцев, пророчиц и иных вдохновенных кудесников. С другой стороны, можно было бы ещё решительнее заклеймить наши потуги постичь цвет шнурков Достоевского, ибо, как легко согласится читатель, именно эта литературная тайна волнует нас больше всего.

Вообще маргинальное сознание (в его интеллектуально-плебейском варианте), озабоченное «проблемой шаманизма в отдельных районах Севера», не снисходит до презираемой г-ном Кувалдиным (то бишь его размашистым двойником) исторической «мелочёвки». Как восклицает одна булгаковская героиня: в мае я родилась, в мае! Излишне обременять публику более точными хронологическими подробностями.

Двойник г-на Кувалдина задаётся опасным вопросом: кто есть писатель? Достанет ли у г-на Кувалдина смелости объяснить своему «чёрному человеку», что писатель это тот, кто хорошо пишет? А кто пишет плохо – разумеется, не писатель.

О том, что сам г-н Кувалдин – художник истинный, должна, по-видимому, свидетельствовать его повесть «Поле битвы – Достоевский», щедрыми отрывками из которой он подкрепил свои горькие критические раздумья. Стилистическое (мы бы даже сказали, ментальное) единство этих двух кувалдинских проз очевидно. Наконец-то автор полностью сливается с образом автора! Редко кому из творцов сопутствует такая удача.

«…Пишите кто хотите, о Достоевском…», – прокламирует г-н Кувалдин. И что хотите, поспешим согласиться и мы. Дерзайте, ныне ободренны г-ном Кувалдиным. Но в таком случае не возбраняйте и нам свободно высказываться о том чарующем мире, где, ко взаимному умилению, «всё позволено».

Впрочем, мы не претендуем на территорию, обозначенную г-ном Кувалдиным как «Поле битвы – Достоевский». Ибо известно: поле битвы остаётся мародёрам.

24 мая 1863 г. Александр II повелел прекратить издание журнала «Время». Это была самая серьёзная репрессия против печати, предпринятая после смерти императора Николая. Приостановленные ранее «Современник» и ещё более нетерпимое «Русское слово» просуществовали ещё три года. Протянули несколько лет и неуживчивые издания Ивана Аксакова. Журнал братьев Достоевских, не выделявшийся особым радикализмом, пал первым.

В его гибели была своя закономерность. «Умеренный, но честный и исполненный великодушных симпатий», – так определил Герцен политическую физиономию запрещённого издания. И почти в тех же словах характеризует своё детище сам Ф. М. Достоевский. «…Наш журнал был честный журнал». Оценка довольно общая, но, очевидно, в глазах Достоевского, как, впрочем, и Герцена, это условие являлось достаточным.