Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

28 вышедших книжек «Времени» никогда не привлекали такого внимания, как, например, оба некрасовских журнала или, скажем, то же «Русское слово», о которых имеются монографические исследования В. Евгеньева-Максимова, Ф. Кузнецова, М. Теплинского и др. Правда, и само «Время» просуществовало недолго – всего-навсего около двух с половиной лет. Но, пожалуй, ни один отечественный журнал со столь короткой биографией не занимал такого значительного места в истории русской журналистики и – что не менее важно – в истории русской общественной мысли.

Действительно, судьба «Времени» необычна. Блистательный успех журнала в самом начале – и удивительное равнодушие читающей публики при его падении; искренний призыв к общественному единству – и страстная полемика с ведущими органами почти всех направлений; торжественное обнародование новой доктрины – и почти неприметное исчезновение её с исторической арены, какой-то слишком поспешный обрыв традиции, «позор, забвенье, тишина».

И потом, спустя годы – периодически обостряющийся интерес именно к тем «проклятым вопросам», которые впервые были «наивно» подняты на страницах журнала.

Современники спорили со «Временем» несколько пренебрежительно, свысока: так увлёкшемуся ребенку снисходительно разъясняют его заблуждения. И – через три десятилетия – неожиданные признания: «Ни в одном из журналов рассматриваемой эпохи мы не найдем такой глубокой психологии, такого внутреннего движения и напряжения, как во “Времени”» [1167].

В. С. Нечаева предприняла фактически первую попытку систематического изучения этого журнала [1168]. Подчёркиваем – именно журнала. Автор поставил, казалось бы, простой, но в то же время самый необходимый вопрос, который, как это ни странно, до сих пор никем не ставился: что же такое «Время» как организм, как целое? Благодаря этому мы впервые получаем представление о конкретной постановке всего дела.

Книгу Нечаевой можно условно разделить на две части: в первой раскрываются реальная история журнала, принципы его организации, его взаимоотношения с цензурой. Во второй части исследуется содержание «Времени»: его отношение к крестьянской и судебной реформам, к проблемам экономического развития России, к вопросам народного образования и культуры. Подробно характеризуются художественный, критический и «учёный» разделы. Отдельную главу исследовательница посвятила проблемам русской истории на страницах журнала.

В 1920-х гг. дочь Михаила Михайловича Достоевского Е. М. Манассеина-Достоевская передала В. С. Нечаевой, в то время начинающему учёному, редакционные бумаги из архива своего отца. Разбирая записи в старой гонорарной книге, Нечаева устанавливает авторов некоторых анонимных статей, уточняет вклад в журнал отдельных его сотрудников. Что само по себе, заметим, уже немало. Но тут есть ещё и другая сторона.

Через много лет после закрытия «Времени» Ф. М. Достоевский должен был печатно опровергать печатно же распространяемый слух, будто его покойный брат затягивал выплату гонораров нуждавшимся сотрудникам и вообще поступал с ними не вполне добросовестным образом. Тогда, в 1876 г., Достоевский защищал память брата при помощи, так сказать, эмоциональных доводов. Ныне, анализируя финансовую отчетность столетней давности, исследовательница подтверждает правоту его слов с цифрами в руках.

Заметим, кстати, что Нечаева решительно отвергает те – тоже весьма давние – инсинуации, которые связаны с «подозрительным» освобождением М. М. Достоевского от суда по делу петрашевцев. Правда, тут Нечаева, как некогда Ф. М. Достоевский, опирается на аргументы главным образом морального свойства. Тем знаменательнее, что обнаруженное недавно в архивах следственное дело М. М. Достоевского документально свидетельствует о достойном его поведении весной и летом 1849 г., когда оба будущих редактора «Времени» находились в Петропавловской крепости.

Всё это может показаться не столь уж существенным. Казалось бы, так ли уж важно, как держал себя Михаил Михайлович перед Следственной комиссией и действительно ли он был некорректен с авторами. Казалось бы… Однако для истории совсем не безразлично, какими руками начертаны на публично поднятом знамени те или иные идеалы. «Честный журнал» – это не только честность общественного поведения, но и достоинство внутреннее, обращённое к кругу собственных единомышленников.

Нечаева подробно характеризует этот круг – тех «второстепенных» сотрудников «Времени», чья совокупная деятельность приносила в конечном счёте отнюдь не второстепенные результаты. «Объединяло их, – пишет автор, – не преклонение перед “почвой”, а общее всем им демократическое происхождение, трудовая деятельность, резко критическое отношение к русской действительности, вера в возможность и необходимость её перестройки, вера, которую они черпали из печатных органов русской демократии» [1169].

Но если издание братьев Достоевских опиралось на круги демократически настроенной разночинной интеллигенции (а это Нечаева доказывает, на наш взгляд, достаточно убедительно), то возникает вопрос, не была ли, например, его конфронтация с «Современником» следствием определённого исторического недоразумения, результатом конфликта внутри очень неоднородного, но всё-таки одного лагеря?

Журнал братьев Достоевских вступил на литературную арену в один из ответственнейших моментов русской истории. Именно в 1860-е гг. завязывались те гордиевы узлы, развязать (или разрубить) которые предстояло отдалённому будущему. «Это было именно время надежд и порываний, – приводит Нечаева слова Страхова. – Все умы были в таком возбуждённом состоянии, всё пришло в такое брожение, что, по-видимому, могли совершиться самые невероятные вещи. Чувство действительности потерялось: казалось, чего мы захотим, то и сделаем».

Даже такой убеждённый противник правительства, как Герцен, обращаясь к Александру II, восклицал: «Ты победил, Галилеянин!» Впрочем, Герцену потребовалось немного времени, чтобы увериться в том, что реформаторские потенции самодержавия в основном уже исчерпаны. Не так думал Ф. М. Достоевский. Он принимал высшую точку – 1861 г. – за точку отправную. Более того: добровольное освобождение крестьян «сверху» создало, по мнению писателя, исторический прецедент исключительной важности. Это была одна из сильнейших аберраций «почвенничества», и в этом смысле существование «Времени» представляет собой любопытнейший идейный феномен.

Журнал братьев Достоевских поднимал такие вопросы, которые не могли быть решены в рамках существовавшей государственности. Парадокс же состоял в том, что «почвенники» искренне надеялись использовать государство для осуществления своих идеалов. Именно государство должно было, по их мнению, открыть широчайший простор для «низовой» народной инициативы, обеспечить общественную справедливость и – что самое важное – преобразовать свою собственную социальную природу. Проблема, которую намеревалась решить русская революция, формулировалась в рамках принципиально безреволюционного сознания.