Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Известно, что на эшафоте Достоевский перемолвился со Спешневым несколькими словами. В то время как у него, пишет автор, «была возможность здесь, у эшафота, дать естественный выход своему религиозному чувству, обратившись к священнику». Этому естественному порыву герой предпочёл поступок противоестественный, избрав для эксклюзивного общения всё тот же «букет».

«…Зачем всё-таки Достоевский подошёл в такую минуту именно к нему?» – лукаво спрашивает Сараскина. Пожалуй, из деликатности мы промолчим. Неловко как-то напоминать специалистке по Достоевскому, что на эшафоте приговорённый беседовал и с другими подельниками (бывшими «активистами пятниц», как, очевидно, по комсомольской привычке, именует петрашевцев Сараскина), а одному из них даже поведал план задуманной в крепости повести. И что на следствии он усиленно выгораживал не одного лишь обольстительного красавца Спешнева, в чём также пытается нас уверить трепетный автор, но и других, лишённых, к сожалению (во всяком случае в таком объёме!), «чувственной энергии» и «демонического очарования» своих товарищей: например Петрашевского, Тимковского, Филиппова, не говоря уже о родном брате. В этой связи счастливое производство Л. В. Дубельта в «начальники» III Отделения (каковым, насколько известно, был граф А. Ф. Орлов) выглядит всего лишь как следствие милой рассеянности, вызванной обилием в поле зрения автора иных, куда более пикантных исторических обстоятельств.

Остановимся на одном из них.

Недавно в «архивной пыли» удалось обнаружить документ, подтверждающий доселе гипотетический, известный только из мемуарных источников факт – принятие Достоевским от Спешнева некоторой денежной суммы (долг, который чрезвычайно мучил одолженного). В описи бумаг, отобранных у Спешнева при аресте, содержится запись – о неизвестном письме Достоевского, в котором тот «прибегает с просьбою о денежном пособии». Процитировав этот впервые найденный нами источник, Сараскина на сей раз даёт собственное (в высшей степени замечательное) определение указанного письма: она квалифицирует его как заёмное. После чего по обыкновению начинает биться над очередной «мучительной тайной»: почему Спешнев, взяв с Достоевского слово никогда не заговаривать об этом долге, тем не менее «принял от него заёмное письмо и хранил его среди своих бумаг»?

Следует признать, что, как и в остальных случаях, эти глубокомысленные вопросы автор обращает исключительно к самому себе. Ибо между «заёмным письмом» и «просьбой о денежном пособии» существует известная разница. Скажем больше: это произведения абсолютно несхожих жанров. Удивительно, как Сараскина, на которую аристократизм Спешнева произвел столь неотразимое впечатление, не догадывается, что в этом кругу в подобных случаях не принято было требовать заёмных писем. Ни Плещееву, ни Майкову, ни Врангелю, ни Герцену, у которых Достоевский в разное время брал деньги в долг, не пришло бы в голову настаивать на письменных гарантиях. Здесь, как это принято между порядочными людьми, верили честному слову. Сараскина, очевидно, не усматривает большого различия между «джентльменом с ног до головы» Спешневым и, скажем, петербургским ростовщиком Тришиным, кому Достоевский действительно выдавал заёмные документы.

Да, писатель и впрямь называл Спешнева своим Мефистофелем. Но зависимость от «демона» была тем сильнее, что держалась на слове, а не на долговой расписке. Не надо, однако, демонизировать степень спешневского влияния (оно представляется всё же несколько меньшим, чем роль в жизни Достоевского иных «небукетов» – скажем, Пушкина, Гоголя, Страхова, Каткова, Некрасова и др.). И если ещё можно принять к сведению, что Шатов, как изящно выражается Сараскина, «унаследовал от Достоевского… бурный восторг при родах жены», то нет ни малейшего основания полагать, будто автор «Бесов» передал вышеуказанному герою «всю сладость благоговейного ученичества, всю муку преданного обожания, доходящего до идолопоклонства, всю боль духовного подчинения». («И толстый, толстый слой шоколада», – добавили бы мы.) Ибо в случае Достоевского и Спешнева неприменима формула «учитель и ученик»; в их отношениях вовсе не было того экстатического оттенка, который пытается извлечь из своей «виртуальной» реальности наш автор-мономан.

Газетный рецензент, писавший некогда о предыдущей книге Сараскиной «Возлюбленная Достоевского» (так – в точном соответствии с законами жанра – поименована Аполлинария Суслова), позволил себе выбранить «авторшу» за механическую компиляцию источников давно известных и за «сумбурный», хотя и крайне скромный по объёму, комментарий к оным. «Подобным литературоведением, выдержанным в духе “стаккато”, – замечал завистливый критик, – “грешат” на филфаке студенты второго курса или “разбавившие водичкой” курсовую дипломники». Мы же, напротив, полагаем, что следовало бы поблагодарить Сараскину как раз за её составительские усилия: исчезающе малый объём авторского текста относится скорее к достоинствам этой полезной работы.

Но и новое, оригинальное сочинение Сараскиной можно было бы назвать точно так же, как неоригинальное предыдущее – «Возлюбленная Достоевского»: единство предмета налицо. В этой повторяемости обнаруживается своя система.

Сараскина чутко уловила сейсмические волны, исходящие от нашего жаждущего «культурной попсы» книжного рынка. Сюжет о классиках, дабы он (сюжет) пользовался спросом, должен быть подвусмысленнее, «поклубничнее», покруче. «Третий сорт ничуть не хуже первого», – цитировал когда-то К. Чуковский некое рекламное объявление. «Достоевский для бедных» (одержимый «стремлением вырваться из плена собственной заурядности») ничем не хуже, чем «просто Достоевский»: более того, он гораздо «товарнее». Подчеркнутая наукообразность «упаковки» призвана польстить нашим образованцам: культурная мимикрия входит в условия обслуживания.

Так история «страсти к сочинительству» оборачивается игривым повествованием о совсем иного рода страстях. Это литературоведение с намёком, литературоведение с ужимкой, с томным заводом глаз, литературоведение с придыханием: оно, пожалуй, имеет богатую будущность.

…Мы, однако, ошиблись, заключив, что Достоевский как бы подмигивает нам с красивой суперобложки. Подмигивает вовсе не он, а, конечно, сам автор этой, признаться, очень забавной и очень своевременной книжки.

Герой рассказа В. Шукшина «Срезал» Глеб Капустин повергает во прах занёсшегося, по его мнению, кандидата наук следующим неотразимым пассажем: «…Как вы лично относитесь к проблеме шаманизма в отдельных районах Севера?»