Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Иван, упрекающий Бога за несовершенство его творения, «разрешает» Смердякову внести в это творение маленькую поправку: известно, чем закончился эксперимент. «Смердяков не теоретик», – говорит В. Кантор. Отчего же? Смердяков, пожалуй, не меньший теоретик, чем Иван (в своём, разумеется, роде). Но практик он и в самом деле более последовательный: он не убоялся осуществить связь «теории» с жизнью (вернее, со смертью). Литературная традиция восприняла именно Иваново отношение к побочному сыну Фёдора Павловича («лакей и хам»); в полном единомыслии с Иваном она отнеслась к Смердякову «слишком уж презрительно», не различив в действительно отталкивающем образе карамазовского повара равноценное со всеми другими людьми человеческое бытие. Смердякова принято считать «прорехой на человечестве», беспримесным воплощением абсолютного зла. Но абсолютное зло не в силах уничтожить самоё себя (дьявол бессмертен). Самоистребление Смердякова не означает пробуждения дремлющей в нём совести, и, однако, поступок этот заставляет читателя усомниться в характеристике, данной Смердякову Иваном. Ибо «лакей и хам», поднявший на себя руку, уже перестаёт быть таковым. Смердяков уходит из жизни после «идейной» измены Ивана – тот обманул его лучшие надежды. Смердякову скучно жить долее: то, что он воспринимал всерьёз и за что заплатил чужой кровью, оказывается всего лишь забавой изощрённого диалектического рассудка. Страдание этого «слабоумного идиота» не менее значимо, чем нравственные терзания Ивана – с тем знаменательным (и столь ощутимым в последнем разговоре Ивана со Смердяковым) преимуществом, что Смердяков претерпел.

Собственно, к концу «первого» романа (известно, что должно было явиться продолжение) «претерпевают» – за исключением Алёши – все основные герои. «Читатель, – говорит В. Кантор, – может ждать событийного продолжения их судеб, но не поэтического. Поэтическое во “втором” (оставшемся ненаписанным) романе принадлежит младшему из Карамазовых».

Автор совершенно прав. Поэтому нельзя не согласиться, что «все события, протекающие в романе, мы должны рассматривать по отношению к становлению Алёши», чей «становящийся» образ прокомментирован В. Кантором точно и убедительно.

«В каком-то смысле, – пишет В. Кантор о “Братьях Карамазовых”, – перед нами… “Дон Кихот” без второго тома, тома, в котором как раз и раскрывается высшее значение деятельности Рыцаря Печального Образа».

Сравнение, думается, явилось не случайно.

«Эту самую грустную из книг, – говорит Достоевский о создании Сервантеса, – не забудет взять с собой человек на последний суд Божий».

Не забудет человек взять с собой на «последний суд» и «Братьев Карамазовых».

Первым нашим порывом по знакомстве с книгой Л. Сараскиной «Фёдор Достоевский. Одоление демонов» (М.: Согласие, 1996) было воззвать к автору с рядом приватных и дружественных укоризн. Однако у читателя есть все резоны усмотреть в обсуждаемом труде нечто в высшей степени созвучное духу «века сего». Поэтому, отрешась от экзистенциальных симпатий (причиной которых были прежние работы автора), мы вынуждены отнестись к тексту Сараскиной исключительно как к тексту: пожалуй, это единственный способ высказать правду.

Герои этой со вкусом оформленной книжки изображены на суперобложке: Достоевский и Ставрогин (точнее, его прототип Спешнев). Правда, у автора «Бесов» к читателю обращён только один глаз, как бы готовый подмигнуть почтеннейшей публике. По мере вчитывания в новую работу Л. Сараскиной подобное ощущение становится необоримым.

С первых же страниц автор мужественно предупреждает читателя, что не принадлежит к числу тех, кто основывает своё «моральное право быть летописцем при гении» на таких шатких обстоятельствах, как «поэзия архивной пыли и романтика связки писем». Действительно, следов указанной пыли не встретишь в труде Сараскиной. Ибо её предметом является «история страсти Достоевского» («имея в виду, конечно, его страсть к сочинительству», – успокоительно добавляет автор), но в то же время – «влечение, род недуга» (иначе говоря, тоже страсть) к двум Николаям – Спешневу и Ставрогину. Понятно, что такое обилие страстей способно с лихвой возместить отсутствующую «поэзию архивной пыли».

Итак, читатель, предуведомлённый о том, что главными аргументами автора является отнюдь «не архивное дело, а всего лишь предположение, гипотеза», готов с благодарностью к этим гипотезам приобщиться. И тут его постигает лёгкое (но постепенно крепнущее) недоумение. Он, просвещённый читатель, никак не может взять в толк, почему вместо обещанных «гипотез» ему вдруг предлагается скучный общеобразовательный экскурс в раннюю биографию Достоевского, может быть, и уместный в плохом школьном пособии, но выглядящий довольно странно в сочинении, претендующем на новизну и учёность.

Если бы тот же просвещённый читатель был чуть менее просвещён, у него, несомненно, сложилось бы убеждение, что между первой, написанной в 1883 г. Орестом Миллером биографией Достоевского и ныне явленной книгой Сараскиной существует горестный и невосполнимый пробел. Автор даже не удосуживается упомянуть такой капитальный труд, как «Ранний Достоевский» В. Нечаевой, работы В. Комаровича, В. Кирпотина, Л. Гроссмана и др. Смирив природную скромность, укажем также на нашу сравнительно недавнюю книгу «Родиться в России». К последней, впрочем, Сараскина испытывает тоже некую (судя по всему, тайную) страсть.

Это проявляется не только в вялом пересказе давно «раскрученных» документальных сюжетов – с добавлением, правда, таких откровений, как аттестация матери Достоевского «украинкой» (чем, кстати, не повод для появления еще одного великого малороссийского письменника?), или транскрибированием «герба Радван», к которому принадлежали предки Достоевского, как «Герб Рыдвана», – но даже в прилежном воспроизведении «чужих» опечаток в документальных источниках.

«Конечно, – было замечено об отношениях юного Достоевского с Бережецким, – это идейная дружба: недаром её опознавательным знаком становится Шиллер» [1166]. «…Под знаком Шиллера протекала страстно-исступлённая и окутанная тайной дружба с кондуктором Бережецким», – значительно улучшает текст пышнослогая Сараскина: глава, естественно, называется «Под знаком Шиллера». Столь же непринуждённо, на голубом глазу делится автор (разумеется, без обременительных ссылок) позаимствованным сравнением ранних эпистолярных интонаций Достоевского с речами Ивана Александровича Хлестакова. «Простодушный Иван Александрович врал вполне бескорыстно. Неискушённый автор “Бедных людей” не менее бескорыстно старается рассказать правду» («Родиться в России», с. 385). «Но сочинитель Хлестаков, – бойко вышивает по чужим узорам Сараскина, – …всё насчет своей знаменитости… врал. А сочинитель Достоевский, напротив, говорил истинную правду».