Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Собственно, вся обсуждаемая книга свидетельствует о том, что в тексте нет мелочей: любое движение пера по бумаге («чёрным по белому», как говорил Достоевский) значимо и может быть сравнимо с кардиограммой, где каждый удар сердца фиксируется со всеми сопутствующими «помехами» и обертонами.

…Ещё в начале 70-х гг. минувшего века, впервые занявшись системным изучением «Дневника писателя», я пришёл к убеждению, что этот литературный феномен являет собой особую форму художественного сознания. В «Дневнике» происходит «эстетизация идеологии», почему он и «не может рассматриваться… в качестве абсолютной и завершённой данности – без поправки на поэтику самого текста» [1161]. После десятилетий активного интереса к «Дневнику писателя» эта точка зрения, по-видимому, утвердилась в академической науке. Отрадно, что исследование Н. А. Тарасовой исходит из тех же презумпций: осуществлённый ею анализ доказывает, что в работе над «Дневником» его автор использовал методологию, весьма близкую к той, с помощью которой создавались его художественные произведения.

Не имея возможности останавливаться на целом ряде затронутых Тарасовой проблем, должен вполне согласиться с ее заключением: подобного рода исследования – «это не только поиск подлинного авторского слова, но и форма научной рефлексии относительно самой “техники” и методологии поиска». Несомненно, что и результаты, и приёмы данного поиска заслуживают серьёзного академического внимания. Следует учесть и авторские суждения относительно ближайших текстологических перспектив: «Думается, есть смысл в текстологический “ревизии” рукописных материалов ко всем произведениям Достоевского, в новом прочтении рукописных и печатных источников текста…»

…Увидев однажды, как Василий Андреевич Жуковский небрежно бросил на пол ненужный ему черновик, Пушкин решительно полез под стол и со словами: «Что Жуковский бросает, то нам ещё пригодится» – достал и бережно расправил спасённый листок (т. е. первоисточник ). Он, собственно, поступил как настоящий текстолог. Как и во многом другом, Пушкин знал в этом толк.

Домашний доктор Достоевского (в 1840-х гг.) Яновский утверждал: его пациент оставил военную службу и предался литературным занятиям по причинам не столько писательского, сколько рисовального свойства. Ибо император Николай Павлович усмотрел в чертеже недавнего выпускника Инженерного училища некую архитектурную погрешность. (По одной из версий, она заключалась в отсутствии крепостных ворот на представленном начальству проекте крепости.) Государь якобы наложил на ватмане нелицеприятную резолюцию: «Какой дурак это чертил», после чего адресату этого высочайшего вопрошения ничего не оставалось, как с горестным сердцем подать в отставку.

Не исключено, что автор «Бедных людей» сам придумал эту душераздирающую историю: он был склонен к мистификациям подобного рода. Но возможно, император и впрямь не одобрил вызванных интеллигентской рассеянностью фортификационных химер. Во всяком случае, рисунки, которые встречаются в позднейших рукописях Достоевского, не содержат каких-либо крепостей, замков или тому подобных оборонительных сооружений. Зато в них в изобилии присутствует «готика» – набросанные лёгким («небрежным») пером арки, стрельчатые своды, витражи и другой, порою весьма причудливый «средневековый» декор. «…Большинство архитектурных “проектов” писателя, – замечает Константин Баршт, – неосуществимы в условиях земного тяготения и могут быть реализованы лишь в невесомости или, по крайней мере, на Луне» [1162]. Точно так же, добавим, как и крепость, лишённая крепостных ворот. Или, что «ближе к тексту» – некоторые романные коллизии Достоевского, с трудом вообразимые в условиях «земного тяготения», но совершенно уместные в том художественном пространстве, которое в силу застарелой привычки мы числим по ведомству, именуемому фантастическим реализмом.

Когда в рукописях к «Бесам» (чей автор в годы ученья избрал темой своей курсовой работы Кёльнский собор) знаки высокой готики «вдруг» дополняются элементами русских православных храмов или, того больше, готические детали вписываются в «образ» русской крестьянской избы, тут уж, конечно, нельзя не задаться сакраментальным вопросом: а не являются ли такого рода экзерсисы осмысленным графическим действом, зримым воплощением давней идеи синтеза Запада и Востока, свидетельством широты и переимчивости русского духа, готового вместить в себя вселенскую гармонию и красоту – причём в самых немыслимых ее ипостасях?

В своих работах, посвящённых рисункам Достоевского, Баршт упорно настаивает на внутренней закономерности появления этих изобразительных опытов в том или ином месте и в определённое время, на самой тесной привязке такого рода идеографических записей к сюжету и идейному замыслу конкретных произведений. Тезис этот, в общем, трудно оспорить. Вне всяких сомнений, растреллиевскому изображению «восковой персоны» Петра Великого приличнее возникнуть именно в черновиках «Преступления и наказания» (герой которого как бы становится жертвой «петровского периода» русской истории), нежели в малоидейной «Неточке Незвановой». Эта гипотеза выглядит тем основательнее, что ранние рукописи до нас не дошли. Да и так называемое «лицо идеи», запечатлённое в набросках первой редакции романа «Идиот», скорее всего относится именно к упомянутому роману. (Правда, следовало бы дополнить русско-англо-немецко-франкоязычные толкования под этими в высшей степени неблагообразными (скажем даже, олигофреническими) физиономиями указанием на то, что тут имеется в виду не князь Мышкин, а совсем другое лицо.) Очевидно, исследователь и многотерпеливый интерпретатор этих изображений абсолютно прав, когда трактует последние как часть тесно обступающего их письменного контекста и прилагает порой титанические усилия, дабы сопрячь какое-нибудь многократно повторённое отличным каллиграфическим почерком Julius Cesar или Constantinopole с доминирующей идеей именно того, а не другого произведения.

Всё это так. И всё-таки при всех положительных объяснениях так называемые «рисунки Достоевского» имеют тенденцию выламываться из строго предписанных им сюжетных и тематических гнёзд. Так, вся готика «Бесов» безо всякого ущерба для своего «литературного достоинства» может быть перенесена в рукопись «Идиота» или, скажем, «Братьев Карамазовых»: там для неё существует не менее благоприятный эстетический климат. Женские ножки уснащают пушкинские черновики на протяжении едва ли не всей его поэтической жизни и вовсе не локализуются около известных стихотворных сюжетов.