Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Перед нами, – пишет Н. А. Тарасова, – текст с большим количеством правки, позволяющий представить иллюстративную схему текстологического анализа трудных чтений: при восприятии записи слои текста мысленно отъединяются друг от друга, и авторское слово постепенно освобождается от разного рода графических “шумов” – это возможно при владении информацией об авторском почерке и особенностях творческого процесса…»

Искусством освобождать текст от «графических “шумов”» Тарасова обладает в полной мере. Предпринятое ею исследование не может не вызвать истинной научной приязни. И по масштабу задачи, и по объёму и сложности исследуемого материала, и по тщательности (я бы даже сказал, скрупулёзности) исполнения этот труд может служить примером для текстологических штудий. Фактически автор в одиночку выполнила работу, которая под силу целой текстологической группе.

«Дневник писателя» занимает особое место в творчестве Достоевского. А также – в истории русской литературы и журналистики. Задуманный как своего рода хроника текущих событий и написанный «одним пером», он стал единственным в тогдашней России моножурналом – автором, издателем и редактором которого являлся один человек (термин «означенное периодическое сочинение», как затейливо выразился Николай I в разрешении на издание пушкинского «Современника», приложим скорее к позднему детищу Достоевского). Именно «Дневник писателя» сделал его автора одним из духовных лидеров нации. Ни один из романов Достоевского не вызывал такого видимого общественного резонанса. Внешне «нехудожественный» (за исключением нескольких вошедших в него беллетристических произведений), «сиюминутный» «Дневник» обрёл почти мгновенную популярность. Во-первых, сыграла роль сама личность писателя, «вдруг» нашедшего свободную нишу в современном ему медийном пространстве (вряд ли кто-либо другой мог бы эту нишу заполнить), а во-вторых – назрела потребность появления такого рода издания, которое своим неповторимым индивидуальным характером отличалось бы от всего репертуара российской печати [1151]. Попытка говорить с аудиторией «поверх барьеров», от первого лица, под видом «дневниковости» обсуждать волнующие общество проблемы – всё это принесло неожиданный издательский успех. Выход «Дневника» совпал с историческим переломом, с событиями на Балканах, с подъёмом национального духа и Восточной войной [1152].

Был создан прецедент обратной связи (в «Дневнике писателя» иногда видят далёкий прообраз Интернета [1153]). Поток писем, хлынувший в адрес автора-издателя, отразил практически весь спектр российского образованного общества.

Конечно, не стоит воспринимать «дневниковые» намерения Достоевского слишком прямолинейно. «В буквальном смысле слова» «Дневник писателя» дневником, разумеется, не был. Этот уникальный по своей литературной природе «эго-документ» лишь имитировал свойства дневникового жанра, оставаясь на деле актом публичного собеседования, тонкой литературной игрой [1154]. «Дневник» был обращён вовне . Облекаясь в достаточно традиционную форму журнальной публицистики, он являлся исключительно личностным жанром, рискованным литературным экспериментом, создающим новую эстетическую реальность. Стремясь «оттолкнуться» от литературы, Достоевский на практике поступал ровно наоборот: он вынужден был усиливать художественную составляющую своей дневниковой прозы. «Дневник писателя» обладал собственной сверхзадачей, позволяющей рассматривать его как некий единый текст. Именно необычная эстетическая природа «Дневника», его отпадение от сложившихся журнальных стереотипов повлекли значительный разнобой в публичных оценках, которые, как правило, ориентировались на уже выработанные образцы – от Белинского и Герцена до Михайловского и Салтыкова-Щедрина.

Позволю себе одно личное отступление, которое, впрочем, имеет прямое касательство к обсуждаемому предмету.

На рубеже 1960–1970-х гг., намереваясь писать кандидатскую диссертацию о журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха», я вдруг обнаружил (по росписям в листах использования архивных документов в Отделе рукописей Ленинской библиотеки), что этой темой интенсивно занимается Вера Степановна Нечаева, составитель фундаментального «Описания рукописей Ф. М. Достоевского», филолог известный, заслуженный и уважаемый. Когда-то, ещё в 1920-е, она получила из рук дочери М. М. Достоевского Екатерины Михайловны (прекрасно помнившей своего дядю Фёдора Михайловича) архив упомянутых журналов – и теперь, спустя почти полвека, работала над монографиями о каждом из этих изданий.

Я посетил Веру Степановну (кажется, она жила в одном из «академических домов» на юго-западе Москвы), и мы долго беседовали. Вернее, говорила преимущественно она, а я, исполненный академического почтения (ибо помимо прочего видел перед собой человека, прикосновенного к семейному кругу Достоевских), внимал её негромким речам. Веру Степановну нимало не смутило моё намерение писать о «Времени» и «Эпохе»: она полагала, что усилия в этой области должны быть продолжены [1155]. Однако смутилсяя. И по относительной молодости лет, и по внутреннему посылу я предпочел бы идти по целине – т. е. там, где, как неосторожно выражусь позднее, «ещё не ступала бодрая нога достоевсковеда».

Я спросил Веру Степановну, что она думает о «Дневнике писателя» – чуть ли не маргинальном, по тогдашним представлениям, тексте. Он привлекал меня не только своей необычностью, но и тем, что в научном отношении это была абсолютная terra incognita. С 1929 г. (первое и последнее – до выхода Полного собрания сочинений – советское издание «Дневника») историки литературы обходили его стороной. Приросший к нему эпитет «реакционный» намертво перекрывал любые исследовательские поползновения в этой области. Кроме небольшой, но содержательной статьи рано умершего В. А. Сидорова и предисловия В. Ф. Десницкого к указанной публикации 1929 г. [1156], в обширной отечественной литературе о Достоевском нельзя было обнаружить ни одной специальной работы на эту тему. Но ещё поразительнее, что и в западном литературоведческом сообществе, обычно пристальном к Достоевскому, «Дневник писателя» не вызывал ни малейшего интереса. Единственное исключение – книжка Д. В. Гришина (вышедшая в Австралии!): с превеликим трудом раздобытая, она повергла меня в жестокое разочарование. Оказалось, что это всего лишь ученический пересказ тех или иных глав. Ни у нас, ни на Западе о сколько-нибудь серьёзном изучении «Дневника» речи не шло.

Всё это я высказал Вере Степановне, впрочем, и без меня знавшей положение вещей. Покачав головой, она не без некоторой грусти заметила: