Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Полагаем, читатель великодушно простит нам эти примеры, которые свидетельствуют лишь о том, что нет на свете трудов (тем более – Полных собраний), которые, подобно карте звёздного неба в «Братьях Карамазовых», не нуждались бы в уточнении.

Это относится даже к самой бесспорной части Собрания – его текстологии.

В опубликованных в 27-м томе черновых записях Достоевского к последнему (1881, январь) «Дневнику писателя» возникает одно загадочное место: «Белинский. Необычная стремительность к восприятию новых идей с необычайным желанием, каждый раз, с восприятием нового растоптать всё старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором. Как бы жажда отмщения старому, и я сжёг всё, чему поклонялся».

К кому относятся эти слова? Разумеется, к Белинскому: ведь Достоевский сам обозначил имя. Но далее в записи следует фраза: «Этого никогда не случалось с Белинским». И утешенные тем, что честь «неистового Виссариона» не пострадала, комментаторы относят жёлчные слова Достоевского не к нему, а к неким «другим критикам». (Т. 30. Кн. 1. С. 391).

Между тем то, что нам известно о Белинском, полностью соответствует аттестации, данной ему автором «Дневника».

«Он, – говорит о Белинском Гончаров, – как Дон Жуан к своим красавицам – относился к своим идолам: обольщался, хладел, потом стыдился многих из них и как бы мстил за прежнее своё поклонение». «Вообще крайности составляли главную черту его характера, – замечает Некрасов, – как в литературе, так и в жизни. Середины у него не было – и человек или книга, ещё сегодня милые ему, рисковали завтра возбудить его отвращение. Такие перемены совершались в нём всегда резко и круто…»

Сам литературный контекст должен был бы убедить комментаторов внимательнее всмотреться в текст и задаться вопросом: всегда ли две соседние фразы находятся в строгой логической связи? Тем паче – в черновиках. Слова «этого никогда не случалось с Белинским», скорее всего, входят в совсем иной смысловой ряд. Потому что с Белинским «это» как раз и случалось.

С Белинским случилось именно то, что в силу прямой генетической преемственности совершается с нами. Ибо неутолимая жажда «растоптать всё старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором», есть признак инфантильной и идеологизированной культуры (что порой совпадает), которая не доверяет собственному эстетическому чутью и требует «дополнительной» санкции – политической, религиозной, моральной. Русская критика привыкла вести допросы с пристрастием («како веруешь?»). И, запуганный или обольщённый, художник спешит подписать – в метафизическом, разумеется, смысле – заранее заготовленные ею ответы («тёмное царство», «певец униженных и оскорблённых», «зеркало русской революции» и т. д.). Возможно, такой ценой даётся бессмертие.

Смешно писать рецензии на собрания сочинений. Особенно когда эти сочинения принадлежат Достоевскому. Остаётся благодарить издателей. Какой, право, смысл имеют все наши частные замечания (которых у любого исследователя может набраться сколько угодно) в сравнении с очевидными достоинствами этой многотрудной работы, не только вобравшей в себя славные традиции академической школы, но и двинувшей вперёд её самоё? Разве не ясно, что Полное собрание сочинений Достоевского уже стало издательской классикой и, следовательно, примером для подражаний?

Однако этот тридцатитомник, понимаемый как научная реальность, не есть последняя инстанция в споре. Он тоже имеет открытый финал. С Достоевским (и с наукой о нём), к счастью, не случилось того, что произошло с неким поэтом, который, написав прочувствованные стихи о любви, удовлетворённо заметил: «Закрыл тему».

Да, тема остается открытой. Это тем более удивительно, что русская классика по всем прикидкам не имела шансов пережить истекающий век. Она могла умереть ещё на его заре – вместе с гибелью государства. Тем не менее она выжила и даже пользуется спросом. Добьёт ли её, наконец, нынешний катаклизм?

Оставим в покое Достоевского. Он сделал, что мог. Не стоит превращать его тексты в гадательную книгу, где тщатся отыскать толкования на каждый – пусть даже похмельный – сон.

Зачем тогда читать собрания сочинений?

Толстой говорил об авторе «Карамазовых»: нельзя поставить на памятник, в поучение потомству, человека, который весь борьба. Но не довольно ли с нас бестрепетных железных кумиров?

Георгий Адамович рассказывает, что при журнальной публикации стихов О. Мандельштама «Я не увижу знаменитой “Федры”…» была допущена опечатка. В строчках:

вместо «слабо» стояло: «слава». Н. Гумилёв был восхищен этой типографической оплошностью и находил в ней истинный поэтический смысл. Самому Мандельштаму якобы тоже нравился такой «технический вариант», и на поэтических вечерах он предпочитал оглашать именно его. Однако ни в рукописи, ни в трёх прижизненных изданиях «Камня», который завершается этим стихотворением, никаких разночтений не обнаруживается. Более того, не разыскана и сама гипотетическая опечатка.

Если это всего лишь мифологема, то, надо признать, довольно красивая, воскрешающая искусительную атмосферу Серебряного века. Перед нами устное предание: оно, во всяком случае, не порождает никаких текстологических проблем.

Другое дело, когда в наличии имеется текст. Например, наборная рукопись «Дневника писателя» за сентябрь 1877 г. – с серьёзной авторской правкой. И тут возникает некоторая текстологическая коллизия. В Полном собрании сочинений, самом капитальном и авторитетном своде всего написанного Достоевским, один из фрагментов указанного текста воспроизведён следующим образом: «…и самая картина судьбы столь великого и прекрасного существа < нрзб > [хохот], может быть, лучшего из людей – картина, возбуждающая лишь непоборимый смех над ним в людях, а не слёзы отчаяния…» и т. д. Откуда взялся этот не очень понятный в данном контексте «хохот»? Может быть, те, кто расшифровывал рукопись, предположили такое чтение по аналогии с находящимся поблизости словом «смех»? Но от этого смысл «хохота» не становится яснее.

Автор книги, о которой пойдет речь [1150], сравнила трудное для чтения место с вариантом черновой рукописи. И тогда сомнительный «хохот» естественно стал «Дон Кихотом»: «И самая картина судьбы столь великаго и прекраснаго существа как Дон Кихот…» И это, как говорится, две большие разницы. Имя, играющее столь важную роль в мире Достоевского, проясняет мысль автора «Дневника» и делает весь фрагмент доступным для последующих интерпретаций.