Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«С гением необходимо сжиться, чтобы в полной мере оценить его гениальность», – пишет Б. Бурсов. И тут он бесконечно прав. С гением действительно надо сжиться, – если, конечно, это в наших силах.

В процессе «вживания» гений не остаётся посторонним к личности самого исследователя. Как всякая личность, он, гений, требует личностного к себе отношения.

Б. Бурсов заканчивает свою книгу ссылкой на известную античную традицию, предписывающую историку сохранять полное хладнокровие по отношению к своим героям.

Один польский исследователь заметил, что основателю этой традиции своим sine ira et studio «удалось ввести в заблуждение многих, поверивших, будто он и в самом деле писал “без гнева и без страсти”» [1145].

Писателей не следует понимать слишком буквально.

Помнится, кто-то сказал, что в России, для того чтобы заниматься писательством, надо иметь либо десятины Толстого, либо каторгу Достоевского.

Каторга Достоевского такой же значительный факт его духовной биографии, как и биографии эмпирической,

«…Совершенно неверно, – говорит В. Вересаев в предисловии к своей книге о Пушкине, – будто весь строй души великого человека, во всех его проявлениях, носит какой-то величественный, несвойственный другим людям отпечаток. Если Гораций, действительно, бежал с поля битвы при Филиппах, “нечестно брося щит”, – то бежал он как самый обыкновенный трус, а не как особенный какой-то талантливый трус» [1146].

Для чего нужна нам личность Достоевского? Зачем вообще знать что-то о писателе, помимо того, что уже вложено им в его произведения?

Своей книгой Б. Бурсов поставил эту проблему. Но одновременно и продемонстрировал исчерпанность старых – чисто литературоведческих – методов её решения.

Личность гения (как и личность любого человека) имеет абсолютную ценность. Строго говоря, в личности может быть нечто, чего нет в тексте, но в тексте нет ничего, чего бы не было в личности.

Однако не предполагает ли сама природа искусства в своей сокровенной сути – полную равноправность творящего и творимого, творца и творения?

Дело даже не в том, что художник выражает себя. Само искусство имеет дело только с «чисто человеческим» (т. е. с отношением человека к человеку и человека к природе, а не «природы» к «природе»). Но это «чисто человеческое» может быть познано тоже лишь «чисто человеческим» путем.

Таким образом, личность оказывается не только целью, но и средством исследования.

Исследователь – желает он этого или нет – включает свою собственную личность в процесс познания, ибо познать «другое» можно только «через себя». Традиционные литературоведческие методы, пригодные для анализа художественного творчества, неприменимы к самому творцу. Как сказано о Старой Руссе:

Нам надо «сговориться» с Достоевским, ибо мы ощущаем его необходимым человеком.

Мы можем сказать о нём его же словами, отнесёнными им к Пушкину: он «бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

На руинах бывшей духовной жизни, среди неоглядного моря опоздавшей (от Набокова до Ницше) литературы чем ещё можно развлечь почтенную публику? Только не Достоевским, особливо – академическим. Спокойно и, на первый взгляд, неприметно вышли последние книги тридцатитомника. По сравнению с иными издательскими новинками их явление не выглядело как событие чрезвычайное.

Достоевский – вкупе с Пушкиным, Гоголем и Толстым – тоже опоздал (ключевое слово: недаром в «Кроткой» оно раздаётся над трупом бедной самоубийцы). То есть он, Достоевский, явился как раз вовремя, но мы – народ, нация, государство (а не только интеллигенция, как мнилось, положим, авторам «Вех») – не услышали, не вняли, пренебрегли. Но разве, например, сказки Пушкина – при их всеобщей и ранней укоренённости – остерегли нас от неблагородных поступков или хотя бы в малой мере улучшили нравы?

Приходится с грустью признать, что великое искусство ничего не решает. Последнее слово принадлежит не ему. Красота не спасла мир: её назначение становится всё более гадательным и неопределённым. Но если бесценное наследие не пошло нам впрок, имеет ли смысл вновь обращаться к нему на излёте пораженного «глухотой паучьей» времени? Что нам – теперешним – Гекуба?

Заметим, однако, что и Слово, изречённое два тысячелетия назад, до сих пор не исполнено. Что вовсе не помешало его – скажем так – моральному торжеству. Обетования являются миру в разных обличьях. В этом смысле культура тоже сакральна: иначе какой резон издавать собрания сочинений…

Тридцатитомник Достоевского (физически – тридцать три книги, считая полутома) не только отразил уровень нашей историко-литературной науки, но и выявил неожиданное упорство нашей общественной гуманитарной традиции (что, может быть, ещё важнее). Издание оказалось «культурнее» тех, кто его разрешал: это позволило ему вести разговор с читателем на своём собственном языке. И хотя в редакционном предисловии к первому тому (1972) скороговоркой сообщалось, что «предвидения Достоевского претворила в жизнь Великая Октябрьская социалистическая революция», это ритуальное заклинание (которое в известном смысле трудно оспорить!) не получило видимого развития. Кесарю было отпущено по минимуму.

Кто же получил по максимуму?

Рассказывают, что некогда нарком просвещения Луначарский вопросил старых профессоров: какая надпись на замышленном большевиками памятнике Достоевскому была бы приличной? И получил ответ: «Ф. М. Достоевскому от благодарных бесов».

Издавая Достоевского, мы изживаем комплекс вины.

Тщательно, дотошно, без резких акцентов фиксируют комментаторы Полного собрания все колебания общественного климата вокруг Достоевского, имевшие место ещё при его жизни. Они не оставляют неразъясненной ни одной реалии; они досконально прослеживают неимоверное количество личных, литературных и общественных связей. Они обнаруживают взаимовлияния и улавливают тайные переклички. Вся эта гигантская по объему работа выполнена в высшей степени добросовестно, т. е. – профессионально.

Этот спокойный и трезвый профессионализм, это демонстративное отсутствие привычных обвинительных интонаций, эта подчёркнутая объективность – всё свидетельствует о том, что в годы, которые не вызывают ныне особых восторгов, были возможны и научная честность, и, повторяю, твёрдое интеллектуальное упорство. Именно подобные качества позволили готовившей издание Группе Достоевского отклонить соблазнительные (и исходящие сверху) советы – а именно, прибегнуть к лёгкой идейной косметике, разумеется, для пользы самого автора. Я имею в виду выказанную на высшем партийном уровне зрелую государственную тревогу – не повредит ли неурезанное воспроизведение «Дневника писателя» счастливой развязке всемирного исторического процесса. Непреклонности Георгия Михайловича Фридлендера, руководителя Группы, мы обязаны тем, что издание сохранило формулу «полное» и требуемые купюры не прошли.