Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Почти до конца XIX в. понятие «мещанин» не носило того специфического оттенка, какой оно обрело впоследствии. Понятие это выражало не столько этическую ущербность, сколько прежде всего неполноценность общественную – в иерархическом, разумеется, смысле (вспомним хотя бы пушкинское вызывающе-ироническое: «Я, слава богу, мещанин»). В устах доброжелательно настроенной к Достоевскому Е. Штакеншнейдер слова о его «мещанстве» звучат скорее как указание на некую психологическую и поведенческую определённость, на органическую «принадлежность к большинству». Что, казалось бы, должно контрастировать с нашим представлением о его неоспоримой духовной исключительности.

Но с другой стороны, не эта ли «принадлежность к большинству» делает Достоевского неким исключением среди всех русских писателей прошлого столетия? Не содержится ли глубокий и многозначительный смысл в том, что человек, который, по словам Страхова, «имел вид совершенно солдатский, то есть, простонародные черты лица», вёл образ жизни «типичного» интеллигента-разночинца и был одержим всеми страстями своего века, что этот человек не только в моменты высших – «на разрыв аорты» – творческих взлётов, но и всей трагической протяжённостью своей обыденно-фантастической жизни выразил что-то чрезвычайно важное в совокупной человеческой судьбе – непреходящее, сущностное, общемировое.

Если бы «просто мещанин» был наделён гипертрофированным, всепроникающим, «с пристрастием» допрашивающим самоё себя сознанием Достоевского, однако без заключающегося в последнем творческого импульса, это сознание в конце концов раздавило бы, уничтожило своего носителя.

Не это ли имеет в виду Достоевский в своих письмах к Е. Юнге и М. Поливановой, письмах, неоднократно цитируемых Б. Бурсовым для иллюстрации раздвоенности их автора?

Но именно в этих письмах писатель говорит о некоей «посторонней деятельности» как единственно возможном исходе. «Одно убежище, одно лекарство: искусство и творчество». Только в акте творчества (как бы «постороннем» по отношению к личности, а на деле – глубоко созидательном) сознание способно преодолеть собственную раздвоенность и вывести себя из состояния самозамыкания и самоизоляции. Только этот акт может стать своего рода «автокатарсисом», позволяющим человеку сделаться «господином своей муки» и воссоединяющим разъятую, расколотую личность.

Достоевский был нравственной личностью. Иными словами, я хочу сказать, что он был человеком благородным. И хотя это обстоятельство не имеет прямого отношения ни к силе, ни к художественному диапазону его творчества, здесь можно, очевидно, нащупать трудно улавливаемую, но внутренне необходимую связь с его конечными результатами.

Ибо, даже отвлекаясь от Достоевского-человека и исходя только из «данных» его художественного бытия, можно, как мне думается, поставить вопрос о существовании в недрах его личности такого цельного этического ядра, сама неделимость которого предполагает (и даже провоцирует!) амбивалентность его гениальных художественных поисков, его неодолимое стремление заглянуть в «последние бездны». И это ядро, эта не разложимая никакими внешними силами сердцевина и есть, по-видимому, подлинный лик Достоевского – та «неподдающаяся и неколеблющаяся точка», которая в силу своей неделимости никогда не передавалась его раздвоенным героям, но всякий раз определяла меру его собственного страдания в соотнесённости с ними.

Сам Достоевский отнюдь не обладает бесконечной нравственной пластичностью некоторых своих персонажей. «Двойственность морали», присутствуя в художественном мире Достоевского, не имеет для него окончательного значения. Именно в силу внутренней незаданности, недидактичности этого мира его этический вектор свободно указует во вполне определённую сторону.

Нельзя сказать, чтобы критика, в своё время прозвучавшая в адрес работы Б. Бурсова, никак на ней не отразилась. Все утверждения о двойничестве Достоевского снабжены в книге уточняющими оговорками, причём столь предусмотрительными, что с ними никак нельзя не согласиться.

Но странное дело. Мне, читателю, было бы «лучше», если бы Б. Бурсов не старался сгладить углы и шёл на бой с оппонентами так же безоглядно, как он это делал в журнале. «Лучше» – не из интереса к полемике ради неё самой. А потому, что тот «фокус», который первоначально избрал Б. Бурсов (и который в книге «размыт» ещё сильнее, несмотря на все оговорки, а может, именно из-за них), всё-таки давал возможность понять очень существенные стороны в Достоевском, пройти «до конца» реальные глубины его личности.

Ибо двойничество Достоевского – на своём «втором» и «третьем» уровнях – имеет гораздо более глубокий онтологический смысл, нежели тот, о котором говорит Б. Бурсов.

…Взгляд Достоевского на картине Перова устремлён в одну точку, Толстой на лучших своих портретах смотрит прямо на зрителя.

Сопоставления двух великих современников играют очень существенную роль в книге Б. Бурсова. На фоне противоречивого, мятущегося, вечно раздвоенного Достоевского фигура Толстого выглядит куда величественнее, незыблемее, хрестоматийней… В отличие от Достоевского, Толстой «весь в поисках целости», он «уверенно двигался вперёд, наращивая пафос чистоты нравственного чувства в своем творчестве».

Всё это так. Но думается, что как раз Достоевскому не было надобности, выражаясь словами Б. Бурсова, «наращивать пафос чистоты нравственного чувства», ибо таковое «в полном объёме» присутствует во всех его произведениях – от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых», – хотя и проявляется в совершенно иных, нежели у Толстого, формах.

Последнее обстоятельство связано, по-видимому, с сугубым различием не только в мировоззрении, но и в самой духовной структуре двух «равновеликих гениев».

При всей стабильности и завершённости привычного для нас облика «позднего» Толстого нас не покидает порой ощущение какой-то недосказанности в нём, невысказанности, недоговорённости… И дело даже не в «духовной драме» автора «Войны и мира», не в зияющей пропасти между «учением» и образом жизни, между «дальним» и «ближним», а в чём-то глубоко личном, потаённом, непроявленном…

Посылая Толстому свои воспоминания о Достоевском, Страхов, как известно, снабдил их письмом, которое нравственно дезавуирует его позицию воспоминателя [1136]. Тем любопытнее сопоставить этот весьма важный для концепции Б. Бурсова документ с другим – оставленным пока исследователями без внимания малоизвестным письмом Владимира Соловьёва. Последнему Страхов также послал свои воспоминания, дополнив их, как это явствует из ответного письма Вл. Соловьева, «разъяснениями», очевидно, в чём-то схожими с его признаниями Толстому.