Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

14 февраля – через две недели после смерти Достоевского – И. Н. Крамской писал П. М. Третьякову: «Я не знал интимную подкладку Вашей внутренней жизни, и какую роль Достоевский играл в Вашем духовном мире, хотя покойный играл роль огромную в жизни каждого (я думаю), для кого жизнь есть глубокая трагедия, а не праздник» [1124].

Первое и, пожалуй, главное ощущение современников после кончины Достоевского – «чувство ужасной пустоты». «Точно земля зашаталась под ногами», – признаётся Страхов. «Опора какая-то отскочила от меня», – вторит ему Лев Толстой.

Лишь гибель Пушкина вызвала в своё время подобное потрясение. Это не просто горечь потери, скорбь об утрате великого художника. Это реальное, почти физическое осязание «тумана, звона и зиянья» – зиянья внутри самой истории, для которой присутствие Достоевского было, по-видимому, нравственно необходимым.

Степень этой необходимости колебалась на протяжении последующих десятилетий. В их обратном свете не оставался неизменным и сам Достоевский.

Вместе с желанием освоить его духовное наследство у нас, людей иной исторической осязаемости, жива потребность постигнуть его самого, понять его как необходимого человека. Это весьма знаменательный признак, указывающий не только на внутреннюю диалогичность эпох, но и на незавершённость самого диалога.

«Личность Достоевского» – так назвал Б. Бурсов свою книгу [1125].

Книга эта вызвала широкий читательский интерес ещё при своём появлении на страницах «Звезды». Один строгий читатель даже сетовал в «Литературной газете», что шрифт журнальной публикации слишком мелок, – это затрудняло ему, человеку уже пожилому, процесс чтения…

Критика оценила работу Б. Бурсова крайне разноречиво. Причём оценка эта была «параллельной» появлению в печати тех или иных частей. Факт сам по себе примечательный: я ещё остановлюсь на том, как это сопутствующее внимание повлияло на дальнейшие превращения книги.

Однако уже здесь следует оговориться, что отдельное издание не содержит каких-либо принципиальных изменений по сравнению с журнальным вариантом – ни в концепции, ни в методе. Поэтому и оппоненты Б. Бурсова – как сочувствующие, так и не сочувствующие его работе – останутся, очевидно, на прежних позициях. Со своей стороны, я не вижу необходимости повторять те критические оценки, с которыми я согласен, и оспаривать мнения, представляющиеся мне неконструктивными. Это вернуло бы нас «на круги своя». Думается, что задача в ином: в целостном рассмотрении той проблемы, которую Б. Бурсов поставил самим названием своей книги и которую нельзя отныне разрабатывать без учёта последней.

Из множества определений, приложимых к работе Б. Бурсова, я бы, скорее всего, выбрал эпитет «поучительная». Да, этот труд поучителен в самом широком смысле. Он продемонстрировал не только сильные и слабые стороны Бурсова-исследователя и Бурсова-литератора, но и обнаружил те подводные рифы, которые могут подстерегать исследователя, избравшего этот путь.

Книга Б. Бурсова воскрешает почти забытую ныне традицию свободной критической эссеистики. Она привлекает внимание к проблеме, чрезвычайной по своей важности, но явно «задвинутой» на задний план.

Действительно, для того чтобы держать в поле зрения « всю » личность одновременно, – а именно это и является основным методологическим принципом, провозглашённым Б. Бурсовым, – необходимо чувствовать (я употребляю этот «нестрогий» термин, ибо более точного критерия пока не найдено) – именно чувствовать соотношение между всеми её составляющими, и прежде всего между «человеческим» и «художническим» (опять-таки, как ни условно подобное деление, но при существующих методах исследования оно всё ещё непреодолимо).

Можно знать многое, но не познать ничего. Фактологическая непогрешимость ещё не составляет науки, хотя является её основой: при всех своих несомненных прикладных достоинствах «чистый» биографизм неспособен заменить самого процесса исследования, которое, не останавливаясь на первом слое явлений, идет вглубь, упорно вопрошая факты об их внутренней, подспудной, сокрытой от глаз природе.

Когда германские историки обратились к фельдмаршалу Мольтке с вопросом о том, как следует освещать события франко-прусской войны, старый служака сурово ответил: пишите правду и только правду. И после небольшой паузы добавил: но не всю правду.

Существуют жизнеописания, о которых, несмотря на внешнюю достоверность сообщаемых в них сведений, можно сказать словами Смердякова: «Про неправду всё написано». Существуют жизнеописания, чьи герои напоминают Дориана Грея: ни одна их черта не искажена страданием, ни одна складка не омрачает их высокого чела.

Книга Б. Бурсова по своему целевому заданию в принципе должна быть сложнее любой биографии. Она посвящена не жизни человека в её меняющейся исторической протяженности, но самому человеку – как бы «неизменному» в любой момент времени.

Автор, надо полагать, берёт на себя тягчайшее методологическое обязательство – ни под каким видом не расчленять свой объект, не разрушать гармонии между «преходящим» и «вечным», учитывая эту гармонию (или, скажем, дисгармонию) в каждый момент исследования.

Ибо задача – «весь Достоевский ».

«Нет на свете более тревожного писателя…» – говорит Б. Бурсов. Собственно, вся его книга отдана поискам истоков этой тревоги, поискам, которые становятся тем напряжённее, чем больше возрастает «сопротивление материала».

Сопротивление это чрезвычайно велико. Б. Бурсов имеет дело с личностью, которая не только являет собой поистине мировую загадку, но чьё имя собственное успело приобрести некое нарицательное значение («достоевский и бесноватый» – так характеризует Петербург Анна Ахматова, отважно употребив фамилию в качестве полного прилагательного!). И, надо сказать, Б. Бурсов даже не пытается скрыть от читателя своих исследовательских усилий: он как бы приглашает нас включиться в его диалог с Достоевским.

Ниже мы ещё воспользуемся этим приглашением. Своё повествование Б. Бурков ведет спокойно (очень спокойно), не повышая и не понижая тона, тщательно избегая категоричных оценок и определений. Иногда автор как бы отступает в тень, стараясь прежде всего предоставить слово самому Достоевскому. И пожалуй, именно эти страницы вызывают наибольший интерес.

В своём подходе к личности Достоевского Б. Бурсов пытается быть предельно объективным. Он не идеализирует писателя, не приглушает те его черты, которые могут показаться малопривлекательными. Он не ищет некоего арифметического баланса – взаимоуравновешенности «положительного» и «отрицательного». Он с одинаковой пристальностью вглядывается и в кардинальнейшие духовные движения своего героя, и в кажущиеся порой незначительными факты его интимной жизни [1126].