Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

(Кстати, форма его обращения к пасынку мало меняется на протяжении долгих лет. «Милый Паша», «милый друг Паша», «любезный Паша», «любезнейший друг Паша» – из всех этих формул последняя наиболее употребительна. Что касается подписей, они ненамного разнообразнее. «Твой», «весь твой», «тебя искренно любящий», «тебя очень любящий», «твой, любящий тебя всей душой», «тебе всей душой преданный», «твой всегдашний и очень любящий» и даже «тебя искренно любящий, твой отец » – таков, пожалуй, основной арсенал. Лишь иногда, сильно рассердившись, он грозно подписывается «Ф. Достоевский» – без каких-либо добавлений.)

Вспомним, что он начинал свой творческий путь с эпистолярного романа.

Паша вскоре вновь сменит местоположение службы (правда, оставаясь всё в том же Волжско-Камском банке) – переехав из Москвы обратно в северную столицу. 16 мая 1878 г. он получает от Достоевского короткую записку:

Милый Павел Александрович, сегодня скончался у нас Алёша, от внезапного, никогда не бывавшего до сих пор припадка падучей болезни <���…> Хоронить будем на Большеохтенском кладбище в четверг, 18-го мая. Пожалей моего Лёшу, Паша. Дай Бог здоровья твоим деткам. Кланяйся супруге. Твой всегдашний Ф. Достоевский [1102].

О семейном несчастье Паше сообщается как члену семьи: такие же извещения посылаются брату Николаю и другим родственникам.

У Достоевского остаётся двое детей: девятилетняя Люба и семилетний Федя. И – 30-летний пасынок: Паша.

Поскольку Исаев снова жительствует в Петербурге, письма за эти, последние для Достоевского, годы отсутствуют. Лишь однажды, находясь в Старой Руссе, крайне раздосадованный тем, что пасынок не выполнил ряд его мелких (в том числе денежных) поручений и даже не удосужился известить о ходе дел, Достоевский устраивает Паше настоящий эпистолярный разнос. Обругав пасынка за небрежность, он пишет: «Мог бы тоже сообразить, что ведь я впредь и себя могу считать уже избавленным навеки от всяких услуг после такого с твоей стороны поведения». (Услуги, надо понимать, всё это время продолжались.) И лёгким изменением стиля – демонстративным переходом на «Вы» и употреблением сугубо канцелярских оборотов – даёт понять всю меру своего неудовольствия: «…Я так не кончу, и поверьте, Павел Александрович, что для Вас будет весьма невыгодно, если я изберу известную мне дорогу для получения удовлетворения» [1103]. (Не дуэль же, однако, имеется тут в виду!)

Впрочем, заканчивается письмо по-простому: «Надеюсь потому твёрдо, что ты исполнишь наконец поручение. А засим имею честь быть Ф. Достоевский». Это тот редкий случай, когда имя употребляется без обычных эпитетов и умягчений.

То ли устыдившись, то ли будучи в самом деле устрашён, Паша поспешает исполнить всё, что от него требуют.

Вообще, как уже говорилось, пасынок хорошо изучил характер отчима. Он, как и Анна Григорьевна, знает, что Достоевский отходчив. Поэтому и юного, и великовозрастного Павла Александровича не очень пугают отеческие инвективы. Стоит ему покаяться, сделать вид, что он внял наставлениям, – и «папа́ » смягчается. Несмотря на все недоразумения, формального разрыва не происходит: до самой смерти.

Надо думать, Исаев читал произведения отчима, ибо брал на себя смелость высказываться о некоторых из них. Так, знакомясь по главам с печатающимся в «Русском вестнике» «Идиотом», он кратко излагает свои впечатления: «Роман Ваш мне очень нравится, в особенности начало первой части». Первая часть, кстати – посещение Мышкиным семейства Епанчиных, бросание Настасьей Филипповной денег в камин, отъезд её с Рогожиным и т. д. – вызывает почти всеобщее одобрение. «Начало второй, – продолжает благожелательный читатель, – пока ничего не объясняет. Тема, папа́, широкая, богатая и, действительно, Вы были правы, сказав: “Каково-то будет исполнение”. Да, от исполнения зависит всё!» [1104]– на этой солидной ноте завершает Паша свой художественный разбор.

Можно не сомневаться, что знакомится он и с последним романом. Так вот: не показалось ли ему странным и не смутило ли то обстоятельство, что имя его – Павел – присвоено в «Братьях Карамазовых» не самому привлекательному персонажу. Неважно, что Павел Фёдорович Смердяков ни внешне, ни внутренне не напоминает Исаева. (Разве что характерным для обоих стремлением к щегольству, которое в случае с Пашей дезавуируется Любовью Фёдоровной, утверждающей, как помним, что он «плохо мылся».) По отношению к Фёдору Павловичу Карамазову возникший «из банной мокроты» Смердяков находится в положении довольно двусмысленном. Разумеется, Фёдор Павлович не может признать его своим сыном официально: «лакей и хам» присутствует в семействе скорее в качестве пасынка . То, что романный тёзка ещё и отцеубивец, могло несколько фраппировать Павла Александровича Исаева [1105]. Правда, он мог утешиться тем, что самого старика Карамазова зовут так же, как и сотворившего его автора.

«Милый и дорогой папа́, – пишет Исаев 18 декабря 1879 г. – Вчера я получил Ваш большой портрет. Мне очень хотелось бы к празднику вставить его в раму. Но прежде, чем это сделать, мне очень также хотелось иметь на нем Вашу подпись. Этот портрет останется для моего маленького Феди и будет памятью ему того, сколько добра сделал его крёстный своему пасынку, умевшему всегда жить и глубоко уважать своего второго отца» [1106]. Он говорит, что, может быть, это его последняя просьба, – не подозревая, какой драматический смысл обретут вскоре эти слова.

Подробно описывая последние дни Достоевского, Анна Григорьевна упоминает о посещениях Исаева, которого она письмом уведомила о болезни отчима. Она говорит, что Павел Александрович непременно хотел войти к больному, но доктор запретил его беспокоить. «…Тогда он стал в щёлку двери подглядывать в комнату. Фёдор Михайлович заметил его подглядывания, взволновался и сказал: “Аня, не пускай его ко мне, он меня расстроит!”» [1107]Правдивость этого позднейшего мемуара удостоверяется (и уточняется) отрывочными записями, которые Анна Григорьевна сделала в своей черновой тетради вскоре после кончины мужа: «Не хотел звать Пашу, качал головой, чтоб тот не смотрел в щёлку. Позвал Пашу, рассердился и отдёрнул руку, когда тот её поцеловал» [1108].

То есть Паша в конце концов был допущен – в числе немногих (Майкова, детей и др.). Целование рук – это с его стороны вполне естественный жест, продиктованный благодарностью, любовью и, кто знает, может быть, запоздалым чувством вины. Неудовольствие же Достоевского объясняется скорее всего тем, что он мог усмотреть здесь оттенок дурной театральности, вообще присущей поведению пасынка. (Вспомним хотя бы требование о возвращении фотографии Верочки!)