Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Та хлестаковщина, о которой он говорит, не отвращает его от «самого Хлестакова». Ибо простодушный гоголевский герой – не злодей, не Петруша Верховенский, не Подпольный. Паша – хвастлив, легкомыслен, но не подл. Он несомненно привязан к тому, кто в меру сил старается заменить ему отца. Он гордится таким родством, пусть и не без оттенка тщеславия.

Любовь Фёдоровна Достоевская с готовностью перенимает у матери эстафету неприязни: «Этот на одну четвертую мамелюк стал жертвой литературной славы его отчима; он был ослеплён успехом романов Достоевского. Насколько простым и скромным оставался мой отец, настолько же чванился и высокомерно вёл себя его пасынок. Он всех презирал, беспрестанно говорил о своём “папе”, знаменитом писателе Достоевском, что не мешало ему нагло вести себя с отчимом» [1080].

Более того, мемуаристка старается уверить читателя, что её отец терпел Павла Исаева исключительно из чувства долга перед покойной женой, а сам не испытывал к нему ни малейших отеческих чувств. «Достоевский не любил этого мулата, обладавшего талантом задевать его европейскую деликатность…» Очевидно, последнюю как раз и унаследовала дочь, тонко намекающая на расовую неполноценность матери и сына Исаевых. Самой дочери к моменту смерти отца исполнилось 11 лет: конечно, она черпает информацию преимущественно из семейных преданий.

А между тем именно ей, пятимесячной, адресует Паша свой нежный привет от 5 января 1870 г.: «…Любашечку дорогую целую крепко-крепко; скажите ей, милой крошке, что я её очень очень люблю. Она, т. е. это большое-то существо служит часто темой наших разговоров» [1081]. Любовь Фёдоровна, как мы убедились, не ответит Паше взаимностью.

В том же письме автор находит добрые слова и для Анны Григорьевны: «…Благодарю её душевно, что она меня, несмотря на мои проказы, помнит всё-таки». Правда, в этих своих новогодних поздравлениях Паша позволяет себе некоторую – скорее всего, невольную – иронию: «…Анне Григорьевне целую с уважением ручки, а если она меня, безалаберного, любит, то целую и её, как мамашу».

В отличие от дочери Анна Григорьевна ни слова не говорит о сомнительном происхождении героя: эта версия бытовала, очевидно, лишь в устной традиции. В мемуарах вдовы делается упор на финансовые претензии пасынка. Говорится, что несмотря на регулярную денежную подпитку (практически с каждого гонорара) у Павла Александровича «постоянно являлись экстренные нужды» и он не стеснялся предъявлять их в самом непосредственном виде:

– Ну, что папа 2? Как его здоровье? – спрашивал он меня, входя, – мне необходимо с ним поговорить: до зарезу нужны сорок рублей.

– Ведь вы знаете, что Катков ничего ещё не прислал и у нас денег совсем нет, – отвечала я. – Сегодня я заложила свою брошь за двадцать пять рублей. Вот квитанция, посмотрите!

– Ну, что ж! Заложите ещё что-нибудь.

– Но у меня всё уже заложено.

– Мне необходимо сделать такую-то издержку, – настаивал пасынок.

– Сделайте ее тогда, когда мы получим деньги.

– Я не могу отложить.

– Но у меня нет денег!!

– А мне что за дело! Достаньте где-нибудь [1082].

В этом авторском диалоге Исаев выглядит, конечно, порядочным монстром. Вопрос лишь в том, насколько пересказ близок к оригиналу. Ибо «устная речь» Павла Александровича в изложении Анны Григорьевны разительно отличается от его письменной речи.

По словам мемуаристки, она вступала в длительные переговоры с Исаевым, стараясь уменьшить испрашиваемую сумму хотя бы до 15 рублей. Павел Александрович нехотя уступал. «И я давала мужу пятнадцать рублей для пасынка, с грустью думая, что на эти деньги мы спокойно бы прожили дня три, а теперь завтра опять придется идти закладывать какую-нибудь вещь». Если в этой фразе «пасынка» заменить, скажем, «рулеткой», то в точности будут воспроизведены интонация и смысл, обычно прилагаемые Анной Григорьевной к коллизиям, связанным с игрой.

Воспоминательница уверяет, что она страшилась скандала и старалась не ссориться с Пашей: он мог пожаловаться отцу . Отсюда следует, что у Паши имелся шанс выглядеть потерпевшей стороной. «Не могу забыть, – заключает Анна Григорьевна, – сколько горя и неприятностей причинил мне этот бесцеремонный человек!» [1083](Сказать нечто подобное о муже-игроке, разумеется, не приходит ей в голову.)

В 1873 г. у Исаевых рождается дочь Вера. Заехав из Старой Руссы в Петербург, Достоевский навещает семейство. «Паша чего-то объелся, – по-свойски сообщает он Анне Григорьевне, – и его при мне рвало…» Он добродушно посмеивается над новоиспечённым отцом, который «таинственно и никому не сказавшись» меняет квартиры, чтобы уберечься от кредиторов. «Дочка их, бедненькая, такая худенькая и такая хорошенькая! Так мне её жалко стало» [1084]. Он не распространяется более, может быть, сознавая, что Анне Григорьевне не очень-то по душе его роль «приёмного деда».

Через год появляется ещё одна дочь: в честь бабушки, Марьи Дмитриевны, её называют Марией. Очевидно, не дошедшее до нас письмо Исаева с сообщением об этом событии содержало просьбу о помощи. Достоевский немедленно (в тот же день) посылает из Старой Руссы «любезному другу Паше» 20 рублей, извиняясь, что не может послать больше: «Рад, что хоть этим могу тебе быть капельку полезным» [1085]. Письмо написано во вполне родственном духе. Он соблюдает слово, торжественно данное при рождении Любови Фёдоровны: «Одно скажу, что люблю тебя по-прежнему и более всего рад тому, что ты сумел поставить себя на порядочную ногу. Ты да Люба, которой уже почти три месяца, – мои дети, и всегда так будет» [1086].

Но так будет не всегда.

Осенью 1874 г. Паша выкидывает кульбит.

В очередной раз потеряв место в Петербурге, он направляется в Москву, где, как полагает, есть шанс устроиться на службу. Его жена, оставшаяся с двумя детьми на руках и без средств, не получает от него никаких известий. Отчаявшись, молодая женщина отдаёт двухмесячную Марию в воспитательный дом. (Тут, кажется, не обошлось без содействия двоюродного брата Анны Григорьевны, врача-педиатра М. Н. Сниткина.) Паша тем временем вдруг обнаруживается и, как всегда, просит у папа́ (который безвылазно корпит над «Подростком» в Старой Руссе) вспомоществования. Причем в необычно крупном размере – 150 рублей. (Кстати: характер исчезновения Паши наводит на мысль – не появилась ли у него в Москве «невидимая миру» пассия ?)

«Если б я и хотел тебе изо всех сил дать просимое тобою, – отвечает Достоевский 4 ноября 1874 г., – то ни в каком случае не мог бы в настоящих моих обстоятельствах, ибо нет у меня денег , и так сложилось, что до напечатания моей работы в “От<���ечественных> записках” неоткуда будет получить». Тем не менее ввиду «жестокого положения» пасынка он изыскивает для него 25 рублей («точно отрезал от себя ножом – до того я теперь в безденежье»), присовокупляя при их посылке, чтобы Паша непременно отослал эти деньги бедствующей супруге, а не покупал бы себе «запонок, портмоне и проч.». Он сулит очередную – скромную – присылку в декабре, рекомендуя направить также и эту сумму Надежде Михайловне. «…И из жалованья своего посылай, а сам извернись как-нибудь ввиду предстоящего и недалёкого успеха» [1087].