Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Заграничного корреспондента Паши Исаева, видимо, смягчает такая покаянная тональность. Его не могут не радовать успехи пасынка, который разражается вдруг громадным письмом («препровождаю к вам эту библиотеку », – усмехнётся в приписке Майков), где с видимым удовольствием демонстрирует свою деловую хватку и полное владение сюжетом. Он подробнейшим образом исчисляет те выгоды, которые Достоевский может получить от продажи отдельного издания своего нового романа. Не исключено, что математические выкладки, которыми щедро уснащено указанное послание, призваны, по тайному замыслу автора, опровергнуть версию о его слабых познаниях в математике (в «таблице умножения»!). Равно как и самому тексту надлежит продемонстрировать возросшую грамотность.

Паша делается доверенным лицом .

Ему поручается ответственнейшее дело – переговоры со Стелловским о покупке отдельного издания «Идиота». Заверенной в русской миссии в Дрездене доверенностью Достоевский уполномочивает Исаева защищать его литературные интересы. Он даёт пасынку подробнейшие инструкции (более напоминающие режиссерские установки) относительно того, как обращаться с издателем: «…Веди дело ровно и как можно более (то есть снаружи только) показывай ему вид, что имеешь к нему полную доверенность. Спорь и возражай мягче» и т. д. [1065]

Правда, стоит Паше немного замедлить с отчётом, как на его голову обрушиваются страшные подозрения. 12 (24) февраля 1870 г. писано Майкову, что, может быть, Паша в силу известного своего легкомыслия «завладел» деньгами, полученными от издателя, и вознамерился – с благими, разумеется, целями – пустить их в оборот. Или, что ещё хуже, занялся спекуляциями на бирже. Или, пожалуй, одолжил чужие деньги приятелю. «Всё это от Павла Александровича может и могло случиться». Лишь одного Достоевский не допускает ни в каком случае: «Боже избави меня подозревать его в чём-нибудь подлом, да и не верю я в это, но я положительно знаю, что он легкомыслен» [1066].

Неистребимая Пашина черта служит для него своего рода индульгенцией. Отчим готов обвинить пасынка во всех прочих грехах, лишь бы не допускать мысли о его непорядочности. «Одной только открытой и преднамеренной подлости я в нем ни за что не могу предположить и был бы от этого в горе гораздо более, чем если б я потерял совсем все эти деньги». Тем не менее Майкову поручается немедленно изъять у Паши доверенность, а в случае отказа – припугнуть публикацией в газетах о недействительности документа. Такое требование объясняется прежде всего соображениями морального порядка: «Доверенность же эту в руках его я не могу оставить. Он будет таскаться с ней по всем лавочкам книгопродавцев, продавая издание, а стало быть, напрасно срамить меня».

Все эти страхи, как и в случае гипотетического визита Паши к Каткову, окажутся чистым фантомом. Сделка со Стелловским не состоится (что, может, и к лучшему – слишком памятна история с «Игроком»), денег Паша никаких не получит, а доверенность «торжественно» (т. е. не без обиды) вручит Аполлону Николаевичу Майкову. Он даже решится накатать отчиму соответствующее письмо – но, добавляет Майков, «поговорив, однако, со мной, успокоился и письма к Вам не пошлёт» [1067]. Благо Майков не передал Исаеву беспокойств и предположений отчима, ибо в таком случае оснований для обиды могло бы быть куда больше.

В том же письме Майков, только что пристроивший Пашу к работе «по переписке жителей в Петербурге», даёт, так сказать, развёрнутую характеристику своего постоянного протеже: «Он ветрогон, хвастун, с замашками серьезного делового человека, сквозь которые прорывается юность и задор, но не думаю, чтоб был наклонен сделать что-либо худое (в этом пункте автор письма как бы солидаризируется с Достоевским. – И. В .); своими же манерами вредит себе чрезвычайно; являясь искателем, врёт и хвастает и тем не располагает людей, у коих просит, так что рекомендовать его, кроме уж самых близких, трудно решиться. Вечно в планах; раз даже уж был в мечтах посланником, и это казалось ему почти наверное. <���…> Теперь у него в голове: только бы фрак и вся бальная пара, то он бы великолепную карьеру сделал. “Вот, говорит, получил я приглашение от Mme Померанцевой на вечер – достал на прокат фрак – и всё это мне страшных денег стоило! и видел там людей, с которыми завёл связи, мог бы…” и пр. Вот образец его слога, и всё скороговоркой, и как будто о страшных деньгах говорит какой-нибудь кавалергард! Вот это-то его и разрекомендовывает».

Собственно, Майков не сообщает ничего нового. Но любопытно бы знать: не напоминает ли Достоевскому рисуемый образ – его собственных ранних героев, некую помесь Мечтателя с господином Голядкиным? И не улавливает ли он в пасынке – пусть неполно и отдалённо – какие-то свои молодые черты? (Например, свою собственную амбициозность, явленную в письмах к опекуну, П. А. Карепину, когда подопечный настоятельно требовал причитающуюся ему долю наследства.) [1068]Ведь недаром отписано Майкову: «Ветрогон он большой, правда; да ведь я, может быть, в его лета, ещё хуже его был (я помню)» [1069]. Он не выставляет себя в качестве эталона и образца. И – старается быть снисходительнее к другим.

Но не принадлежит ли Паше Исаеву ещё одна – может быть, тайная – роль?

В том семейном пространстве, которое пытается контролировать Достоевский, Паша – зона нестабильности, непредсказуемости, риска. Он «не отпускает» отчима (да простится нам это сравнение) наподобие рулетки, которая требует постоянных расходов и где никакие ставки не гарантируют выигрыш. Паша – фактор постоянной опасности и тревоги, лицо, требующее перманентной заботы и в известной мере раздражающее заботящегося. Но, может быть, такой неустойчивый семейный баланс внутренне необходим Достоевскому – как одно из условий его творческого существования? Может быть, этот «момент неопределённости» показан строю его души, и если б, положим, Паши Исаева не было, его, наверное, следовало бы придумать.

…После лишения доверенности (а точнее – доверия) Паша долго не подаёт признаков жизни. Наконец спустя год он прерывает молчание. В Дрезден (а Достоевские снова там) приходит письмо.

«…Я имел некоторое основание подумать, – отвечает Достоевский Исаеву 6 (18) января 1871 г., – что ты питаешь на меня претензию насчет всего этого прошлого дела со Стелловским – и дивился твоей раздражительности и самолюбию» [1070].

Следует, однако, признать, что основания для «раздражительности» у Исаева были. Тем радостнее получить адресату большое Пашино письмо, из которого можно вывести заключение, что автор – совсем не злопамятен. По прочтении Достоевский даже делает Паше комплименты сугубо профессионального свойства: «Роман в нескольких частях, присланный тобою под видом письма твоего, – чрезвычайно утешил меня и чрезвычайно мило написан. Значит, не без дарований же ты, Паша, если в состоянии так хорошо написать!»