Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Эту далеко не лестную для Павла Александровича запись (4 (16) октября 1867 г.) Анна Григорьевна делает в знаменательный для нее день. Ровно год назад, 4 октября 1866 г., она впервые пришла к Достоевскому. И теперь, спустя год, в своём дневнике подробнейшим образом излагает ту первую встречу. Там Паша тоже присутствует: правда, пока ещё в качестве эпизодического героя, разве что не статиста.

«В эту самую минуту, – вспоминает Анна Григорьевна, – когда я входила в дверь в передней, в другой комнате, прямо против двери, выскочил какой-то молодой человек в туфлях и с открытой грудью, выскочил, но, увидев незнакомое лицо, тотчас спрятался» [1047]. Исаев, разумеется, не подозревает (как не подозревала этого и сама Анна Григорьевна), что перед ним – будущая законная супруга его папа́. Забавно, что она увидела Пашу прежде, чем Достоевского.

Через два дня Паша (который принимается ею за сына или племянника) вновь встречается на Мещанской, возле дома, и, «очень грубо» раскланявшись, просит показать ему её стенографию. Взяв из рук стенографки картон и развернув его, он с любопытством изучает написанное. «Эта развязность меня очень удивила, – признаётся хорошо воспитанная Анна Григорьевна. – Потом он спросил адрес Ольхина и объявил, что скоро присоединится к числу его учеников. Потом раскланялся, нахлобучил шляпу набекрень и отправился домой…» [1048]

При первой встрече Исаев (хотя и представший в затрапезе) показался Анне Григорьевне недурён. Во второй раз ей удаётся разглядеть его вблизи: «…какой он жёлтый, с какими-то чёрными пятнами по лицу, совершенно цыганское или татарское лицо». Теперь понятно, из каких источников, помимо личных впечатлений, черпала свою информацию взыскательная Любовь Фёдоровна: у матери и дочери оптика очень схожа. Правда, Анна Григорьевна отмечает в облике Паши лишь «цыганское или татарское». Но, с другой стороны, и чёрные пятна на лице – улика довольно важная: не они ли впоследствии возбудят подозрение относительно «негритянского происхождения» пасынка?

…Исаев не выбрал ни суд, ни железную дорогу. На первое время – опять же не без содействия отцовских знакомых – он устроился в адресный стол: с теми же 25 рублями жалованья. Достоевский живо откликается на эту славную весть: «О тебе же скажу, что ты меня очень обрадовал, что решился взять место и стал работать. Я уважаю тебя за это, Паша. Это благородно. Конечно, место неважное; но ведь и ты ещё молод; подожди. Но знай, что ты не оставлен мною» [1049].

В этом женевском письме от 19 февраля (2 марта) 1868 г. (кстати: тринадцатая годовщина текущего царствования и седьмая – со дня освобождения крестьян) писатель как бы подводит итог своим отношениям с пасынком – с самого его детства и до «вступления на поприще». «Если я на тебя часто кричал и сердился, – то таков мой несчастный характер, а я тебя люблю так, как редко кого любил». У него нет оснований заискивать перед Пашей или быть с ним неискренним. Он, в сущности, повторяет то, от чего не откажется никогда. «Как только ворочусь в Петербург, то употреблю все средства и усилия, чтоб достать тебе место получше, и деньгами всегда буду помогать тебе, пока живу и когда будут хоть какие-нибудь деньги».

Однако возвращение в Петербург отдаляется, и он пытается действовать «дистанционно». В начале 1871 г. он просит своих влиятельных и чиновных друзей А. У. Порецкого и П. И. Ламанского споспешествовать Павлу Александровичу в его служебной карьере. «Я прошу у Вас покровительства Вашего моему пасынку, – несколько церемонно, как всегда в подобных просительных случаях, обращается он к Порецкому, – того самого покровительства, через которое, может быть, он был спасён, укрепившись на твёрдой дороге прилежания и труда и не уклонившись в худую сторону, в эти четыре года. Моим отсутствием и худым поворотом моих обстоятельств он вдруг остался в Петербурге почти на одних своих силах; но не потерялся и, кажется, научился трудиться. Я знаю, что Вы во многом ему помогли, и Бог вознаградит Вас за это» [1050].

Разумеется, подобные просьбы неукоснительно выполнялись – тем более преданным Порецким, который после смерти М. М. Достоевского сделался формальным редактором «Эпохи» и чьи человеческие черты, возможно, сказались в образе князя Мышкина в «Идиоте».

Не тяготит ли, однако, Достоевского его отцовство – случившееся ещё до появления собственных детей?

За три дня до рождения в Женеве своего первенца, не ведая пока ни пола младенца, ни его недолгой судьбы, он ещё раз – и даже с некоторой торжественностью – формулирует своё отношение к оставшемуся в Петербурге Паше: «Покамест я жив, ты будешь сын мой, и сын дорогой и милый. Я твоей матери клялся не оставить тебя ещё накануне её смерти. Я тебя ещё малого ребёнка назвал сыном моим. Могу ли я тебя оставить и забыть?» [1051]

Конечно, всегда возникает соблазн почесть подобные речи «заявлением о намерениях», тем или иным видом внутрисемейной дипломатии. Но существует одно особое свидетельство, которое не оставляет ни малейших сомнений, что Достоевский говорит то, в чём внутренне глубоко убеждён.

Известно, с каким волнением и трепетом ожидал 46-летний отец появления первого ребёнка. Тем поразительнее его слова, которые 16 (28) октября 1867 г. записывает будущая мать: «Как-то мы говорили сегодня с Федей, он толковал, что если бы у него был какой-нибудь капитал, то есть если бы он был в состоянии что-нибудь оставить, то он оставил, конечно бы, Паше, а не Сонечке (предполагаемое имя будущего ребенка. – И. В .), потому что будто бы он к Паше имеет гораздо больше обязанностей, чем к своей собственной дочери» [1052].

Разумеется, подобное заявление не могло слишком ободрить находившуюся на пятом месяце беременности Анну Григорьевну. «Как это несправедливо, так это и сказать нельзя, – с горестью комментирует она слова мужа. – Ни денег у нас нет, ни Сонечки, а мы уж бранимся из-за неё». Это, конечно, так, но бранятся супруги скорее из-за Паши Исаева. Симпатий к нему у Анны Григорьевны от этого не прибывает.

Через 45 лет, расшифровывая и переписывая свой дневник, Анна Григорьевна сделает примечание – что их с мужем тогдашний отъезд за границу был абсолютно оправдан. И не только из-за угроз кредиторов, но и потому, что Павел Александрович и «вся семья» (т. е. родственники мужа) непременно бы испортили их семейную жизнь. И тогда, «прогнозирует» Анна Григорьевна, она, не выдержав обид, ушла бы к своей матери вместе с ребёнком. «Говорю это твёрдо, – добавляет автор дневника, – зная свой тогдашний характер» [1053]. Действительно, наблюдая его, нет причин ей не поверить.

Достоевский был сильно задет тем, что ближайшие родственники замедлили поздравить его с рождением дочери. Поэтому он не мог не порадоваться реакции на это событие пасынка: