Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Но вряд ли подобную тональность можно объяснить исключительно влиянием вечной недоброжелательницы Паши. Достоевского по-прежнему коробит неистребимый инфантилизм великовозрастного отца семейства, его заносчивость, иждивенчество и неумение уживаться с людьми. Тем временем увеличивается собственная семья: Анна Григорьевна беременна четвёртым ребёнком.

Из четырёх – выживут двое.

В июне 1875 г. Достоевский пишет в Москву Елене Павловне Ивановой (к ней, своей отдалённой, не кровной родственнице, он едва не посватался в 1866 г.). Осведомляясь о Паше и сообщая между прочим, что он, Достоевский, недавно заплатил за пасынка его петербургский долг 25 рублей (таким образом, в очередной раз нарушив собственные грозные обещания), автор письма добавляет: «Впрочем, думаю, что Паша обо мне не говорит дурно (слишком было бы ему стыдно это), но жена его дело другое» [1095]. Не вполне ясно, по каким основаниям (может быть, после истории с воспитательным домом?) привечаемая Достоевскими Надежда Михайловна должна нелестно отзываться об отчиме мужа.

«…Павел Александрович в Москве, – отвечает Достоевскому Е. П. Иванова, – и сейчас живёт у меня в номерах, а семья его в деревне, дальше об нем ни слова, лгать Вам не желаю, а писать правду тоже не хочу, но вообще он человек, который всё-таки думает и любит свою семью» [1096]. Ответ довольно туманный и, кажется, не очень лестный в отношении лица, вызвавшего интерес и, кстати, задолжавшего самой Елене Павловне не менее ста рублей. (Нет ли здесь ещё скрытого намёка – на существование, как мы и предполагали ранее, женщины ?)

В первые дни нового 1876 г. Павел Александрович сам подаст о себе весть. Он посылает Достоевскому отчаянное письмо. Подробнейшим образом описывая свои телесные недуги и плачевное состояние дел («Вчера уже денег не было в доме утром ни гроша. Заложить решительно было нечего…» [1097]), он умоляет отчима прислать ему 30 рублей. Причём – в отличие от своих прежних просьб торжественно обязуется вернуть долг к Пасхе. Пропустив это заверение мимо ушей, Достоевский немедленно высылает просимую сумму. (Ему слишком хорошо известно подобное положение дел.) Правда, присовокупляет при этом, что отнимает последнее «у несчастных детей» своих. Он особенно упирает на этот предмет: «Я знаю, что скоро умру, а когда они останутся без меня, то ни одна рука не подаст им гроша » [1098]. То есть с горечью даёт понять, что рассчитывать его детям, скажем, на помощь того же Паши уж никак не придётся. Ему не является мысль о пенсионе, который будет назначен государем его вдове и детям, и он не очень-то верит, что посмертные издания его сочинений, ежели таковые и воспоследуют, смогут прокормить осиротевшую семью.

Он сам, без подсказки, в сотый раз вспоминает о своих обязанностях перед памятью покойной Марьи Дмитриевны и находит, что в этом отношении чист. «Я тебя не оставлял до сих пор, но теперь тебе близ 30-ти лет и в обстоятельствах твоей жизни виноват не я». «Очень целуя» детей Павла Александровича (а к двум Пашиным дочерям прибавится ещё сын Федя, названный так понятно в чью честь), он сетует, что пасынок не удосужился передать поцелуй его детям (к числу которых, кстати, тоже прибавился сын – Алёша). Недоволен он и тем, что Паша запамятовал поклониться его жене: как знаем, ещё недавно такой поклон почитался за дерзость.

15 февраля 1877 г., поздравляя отчима и маленького Федю Достоевского с днем ангела, Паша добавляет: «Давно я Вам не писал, но часто приходится думать и вспоминать о Вас. Как только собираемся все вместе (очевидно, вместе с московскими родственниками. – И. В. ) и вспоминаем прошлую жизнь, так и заводится речь о Вас». Откликается пасынок и на «злобу дня»: «Я сильно интересовался “Дневником <���писателя>” и каждый раз с нетерпением дожидаюсь выхода следующего номера. Последние два месяца, будучи занят обычною работою по годовому отчёту, я не читал трёх номеров. Зато окончив работу я вознаградил себя. Когда сначала прочёл “Кроткую”, то эта вещь произвела на меня такое потрясающее действие, что я несколько дней находился вполне под впечатлением прочитанного. Когда читал и последующие номера, то мне всё мерещился образ этого милого прелестного, но несчастного существа. В публике мне только и пришлось слышать удивление, смешанное с восторгом» [1099].

Интересно, что Павел Александрович выказывает свои восторги исключительно в адрес художественных текстов («Кроткая» напечатана в ноябрьском номере «Дневника писателя» за 1876 г.): мнения относительно «всего остального» влагаются в уста других.

«Приходит к нам в Банк, аккуратно раз в месяц какой-то старичок-кавказец и вносит деньги на текущий счёт. В последний раз подходит ко мне и говорит: если бы я знал Вашего отчима лично, то с каким бы удовольствием я пожал бы ему руку за его приговор». (Имеется в виду глава о самоубийствах – «Приговор» в октябрьском номере за 1876 г.)

Не скрывает Исаев, впрочем, и мнение недругов: «Есть и такие люди, которым некоторым некоторые места дневника не нравятся – таких можно назвать, по-моему <���нрзб>овствующими. Это юноши нового неудавшегося испёка».

Паша не сомневается, что в новом 1877 г. подписчиков будет ещё больше, «несмотря на увеличение цены» (она была увеличена с 20 до 25 копеек за номер). Сообщаются сведения и о московской родне: «На днях я встретил Веру Михайловну [1100], она просила передать Вам, что и исполняю буквально: “не грешно бы было брату вспомнить меня и прислать какой-нибудь завалящий номер «Дневника»”».

Толкуя о «Дневнике», Паша не забывает и о собственных нуждах: «Как я жалею что не воспользовался случаем года четыре тому назад познакомиться с покойным Погодиным, этим “стражем земли русской” и Иваном Сергеевичем Аксаковым. Вы хотели дать мне к ним рекомендательные письма. Не помню что тогда помешало мне напомнить Вам об этом. Аксаков всегда мог бы быть мне полезен». В отличие от Погодина, Аксаков ещё здравствует, и Пашино сожаление можно принять за деликатный намёк написать-таки влиятельнейшему в Москве и могущему быть ему полезным «вождю славянофилов» нечто вроде рекомендации.

Но по большому счёту переписка между отчимом и пасынком возникает теперь только по одному поводу – деньги.

В декабре 1877 г. после очередной просьбы Достоевский – впервые! – не посылает пасынку ни копейки. Он вновь рекомендует ему не пренебрегать службой и соизмерять свои претензии с истинным положением дел. «Я множество раз не то что компрометировал себя, но даже унижался из-за твоих дел письмами и личными просьбами у разных лиц» [1101]. (В качестве покровителя Паши – по старой сибирской памяти – привлекался даже Семёнов-Тян-Шанский.) Но все эти усилия оказываются напрасными: Павла Александровича не устраивает не только его служебное место, но, так сказать, и место под солнцем. «…У тебя неслыханное самомнение: ты думаешь об себе гораздо выше, чем можешь претендовать и по своим предыдущим занятиям и по образованию». (Вот расплата за упорное отвержение Пашей навязываемой ему в молодости учёбы!) Заканчивающий обычно свои послания в нейтрально-благожелательном или родственном тоне, он впервые употребляет официально-холодное «твой отчим Ф. Достоевский». Он весьма щепетилен в эпистолярных оттенках.