Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Конечно, упомянутые трудности несравнимы с последствиями такой замечательной акции, как специальное постановление Совнаркома 1939 г., заклеймившее немарксистский подход, допущенный издателями отдельных томов Юбилейного полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Даром, что 90-томный Толстой был подготовлен за какие-нибудь тридцать лет (в среднем 3 тома в год) и по интенсивности издания ухитрился обойти Достоевского (в среднем 1,5 тома в год). И если вспомнить, что завершающий том четырёхтомника «Писем» Достоевского А. С. Долинин не мог обнародовать ровно четверть века (с 1934 по 1959 г.!) и что предпринятое в 1935 г. издание «Бесов» (“Academia”) навеки замерло на первом томе, – тогда остаётся лишь порадоваться за нынешнюю академическую судьбу их автора.

…Как известно, книги переживают людей. По мере выхода Полного собрания имена трёх из пяти членов редакционной коллегии облеклись в траурные рамки [1148]. Но тома выходили. Преданность делу (и, что тоже немаловажно, некая культурная инерция) приносили свои плоды.

В былые годы, когда издание обдували холодные ветры, никто из порядочных людей не мог позволить себе никаких публичных замечаний, относящихся к столь деликатному делу. Дабы, не дай Бог, не споспешествовать погублению самого этого дела. Теперь же, когда Полное собрание стало явью, оно открыто для научных и иных осмыслений. Его опыт – общезначим и необходим. При этом есть основания полагать, что в отличие от нас, признательных современников, будущие литературоведы могут высказать ряд критических недовольств.

Бесполезно было бы объяснять этим потенциальным счастливцам, почему, скажем, наименования Бог или Государь, которые Достоевский, разумеется, не мог писать иначе, как с прописной, утоплены унылой шрифтовой гладью и как бы уравнены со всеми прочими словами. При чём тут издатели? В наши далёкие времена принцип идейных унификаций не подлежал обсуждению. Однако, осведомятся у нас, какие причины заставили единообразить этот неподражаемый, неправильный, «вкусный» язык – с его уважительным повышением в слове «Начальство» или сердечным, осязаемо-звучным «цалую»? «Таковы принципы новейших научных публикаций», – строго ответствуем мы, вовсе не убежденные в правоте этого универсального взгляда.

Трудно будет ответить и на вопрос, почему, скажем, перевод «Евгении Гранде» (первый сохранившийся литературный опыт Достоевского) не удостоился быть помещён хотя бы в приложении.

Не исключено также, что будущего литературоведа смутит и архитектоника издания. Он подивится долготерпению нынешних читателей, вынужденных искать по различным томам (3, 5, 9, 12 и т. д.) наброски неосуществлённых произведений Достоевского. Куда удобнее было бы обозревать их в одном-единственном томе! Вряд ли также будет одобрена повадка насильственно разлучать тексты и комментарии, когда, например, прочитав «Подростка» в тринадцатом томе, читатель обнаруживает рукописные редакции романа – в шестнадцатом, а примечания – в семнадцатом (после томов с «Братьями Карамазовыми»!) [1149].

Кстати, о рукописных редакциях. Пожалуй, будущего оппонента не сильно удивит тот факт, что первые семнадцать томов (художественные произведения) выходили, как правило, тиражом в двести тысяч экземпляров. Натурально, он отнесёт это на счёт непревзойденного культурного уровня тогдашнего населения, который (уровень), как известно, имел в те годы хроническую тенденцию к росту. Тем более если сравнить: тираж первого тома Юбилейного Толстого («Детство») не превышал 5000 экземпляров (1928), а академический Пушкин («Евгений Онегин») достиг уже 35 000 (год издания 1937-й: трудно выбрать время, более благоприятствующее наслаждению классикой). Но что безусловно сразит впечатлительного историка, так это тиражи томов Достоевского, включающих отнюдь не только романы, но и варианты и рукописные редакции (200 000! 149 000!). «Какая огромная масса специалистов по Достоевскому существовала в те баснословные времена, – с завистью подумает он, – ибо кому, как не им, потребно такое количество прекрасно составленных книг, предназначенных отнюдь не для всеобщего удовольствия, а для сравнительно узких учёных целей?». Мысль о возможности перенести эти тома во вторую издательскую серию, значительно снизив при этом их тираж, скорее всего, не придёт нашему благожелателю в голову.

Нет, тем, кто сам не изведал всех тонкостей нашей удивительной жизни, нечего соваться со своим запоздалым советом! Как объяснить им, отчего на иные (более чем скромные) научные соображения ссылки в комментариях возникают десятки раз, в то время как, скажем, Н. А. Бердяев (мыслитель тоже не из последних) помянут лишь дважды (правда, если верить «Указателю имен», то – четырежды, но две из этих ссылок относятся, увы, к однофамильцу). И если русскому философскому ренессансу в Полном собрании действительно не повезло (круг блестящих идей и имён, тяготеющих к Достоевскому, представлен довольно скупо), то уместно допустить, что подобный результат не вполне зависел от воли издателей…

Нам возразят: а как же, например, такое высочайшего класса издание, как «Мифы народов мира»? Оно выходило в те же самые времена и сумело, несмотря ни на что, поименовать всех. Но, мифы – они и есть мифы: как, помнится, говаривал Смердяков, «про неправду всё написано».

Сравнительно скудно представлены в Собрании и усилия современной зарубежной достоевистики. Ссылки на американские, французские или немецкие работы, чей удельный вес в мировой науке о Достоевском довольно велик, можно перечислить по пальцам. Впрочем, это наш общий порок. Он есть следствие цветущего советскоцентризма, гуманитарной самоизоляции (своего рода научной китайщины), давно преодолённой и немыслимой в сфере естественных наук.

Говоря о научной корректности Полного собрания, всякий исследователь отметит, что она почти безупречна: исключения, как всегда, касаются лишь тебя самого.

На с. 139 тридцатого тома (кн. 1) опубликовано письмо Достоевского от 15 февраля 1880 г., озаглавленное так: «Неустановленному лицу (слушательнице Высших женских курсов)». Что за таинственная незнакомка? Между тем в нашей книге «Последний год Достоевского» (М.: Советский писатель, 1986. С. 104–109) лицо это точно установлено и названо полное имя: Александра Николаевна Курносова. Мы привели также значительные отрывки из её неопубликованного письма, на которое, собственно, и отвечает Достоевский.

И ещё, если будет позволено. Справедливо заключив, что пост скриптум к письму Анне Григорьевне от 25 мая 1880 г. на самом деле написан Достоевским днём позже, 26-го, и по сути является самостоятельным посланием, авторы примечаний забывают указать, что сей любопытный факт впервые установлен на с. 543 «Последнего года». Можно было бы, пожалуй, предположить, что комментаторы тома, вышедшего в 1988 г., просто не успели учесть новейшие данные. Однако ссылки на «Последний год Достоевского» благородно присутствуют на других страницах того же тома.