Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

– Да, «Дневник» – тема совершенно не диссертабельная. – И, чуть подумав, добавила: – Но вы молоды, и кто знает…

Окрылённый этим полунапутствием , я принёс своему научному руководителю на историческом факультете МГУ профессору С. С. Дмитриеву план работы по «Дневнику». Искушённый Сергей Сергеевич мудро посоветовал мне сосредоточиться исключительно на издательской истории «Дневника писателя», не затрагивая при этом ни идеологию, ни политику, ни поэтику, ни прочие довольно рискованные вещи.

Но вот парадокс. Чем больше я погружался в конкретику «Дневника» – реконструируя по архивным источникам его тираж, состав подписчиков, характер распространения, восстанавливая неизвестную доселе цензурную историю и т. д., и т. п., – тем более убеждался, что сам «Дневник писателя» являет собой некую историко-литературную загадку. И секрет этот совершенно непостижим, если подходить к «Дневнику» с точки зрения «чистой» идеологии.

И хотя по ходу дела удалось восстановить многие утраченные факты (так, виновником громкого процесса, о котором говорилось в «Дневнике», оказался не «Кронеберг», как писал Достоевский, а Кроненберг , выяснилась судьба подсудимой Е. Корниловой, за которую писатель вступился на страницах своего издания, и даже обнаружились неизвестные прежде рукописные фрагменты «Дневника» и т. д. [1157]) – всё это не давало ключа . И лишь знакомство с многочисленными, тогда ещё не введёнными в научный обиход читательскими посланиями, которые я усердно разбирал в рукописных отделах Библиотеки им. В. И. Ленина и Пушкинского Дома, позволило приблизиться к сути. Ни современная Достоевскому критика, ни позднейшие литературоведы не смогли различить в «Дневнике» того, что интуитивно постигли рядовые читатели.

Суммируем ещё раз то, что говорилось о «Дневнике писателя» в первом разделе настоящей книги. Именно читатели «Дневника» воспринимали его не как собрание тех или иных идеологем, а как целостное переживание . Ибо мировоззрение Достоевского, стараясь осознать себя таковым, оказывалось здесь его художническим мирочувствованием . Лишённый в «Дневнике писателя» возможности осуществиться как романист, автор сумел тем не менее привнести в него формы романного мышления. Это позволило «Дневнику» частично реализовать задачи, имманентно присущие романистике. И если в известном смысле романы Достоевского можно рассматривать как романы-фельетоны (в том числе имея в виду использование «журналистских» методик), то, кажется, уместно говорить и об обратном влиянии – проникновении романа в фельетон [1158].

Ныне можно констатировать мощный всплеск научного интереса к «Дневнику». На протяжении последних десятилетий ему посвящают свои труды как отечественные, так и зарубежные гуманитарии. Редкий год обходится без защиты диссертаций, а редкая конференция – без докладов на эту тему. «Дневником писателя» профессионально занимаются филологи, философы, психологи, лингвисты. Порой такой «индустриальный» подход приводит к печальным издержкам: к повторению одних и тех же сюжетов, вольным или невольным заимствованиям, пробуксовкам исследовательской мысли и т. д. Тем ценнее работы, которые вносят нечто новое в сферу наших филологических знаний.

К таким трудам принадлежит книга Н. А. Тарасовой.

Что бы мы ни толковали об идеологии «Дневника», о его жанровой природе, о его поэтике – всё это имеет смысл только при обращении к первоисточнику. Именно неискажённый авторский текст является той «печкой», от которой надлежит танцевать любому непредубежденному исследователю.

«Основная цель этой работы, – пишет Н. А. Тарасова, – приближение к автору через его слово. Основная проблема исследования – установление авторского слова в истории текста. Установить подлинное слово автора – значит, понять написанное. Согласно логике текстологического исследования, для понимания текста необходимо сначала отделить истинное от ложного, то есть провести критику текста».

Иными словами, речь идёт о восстановлении – при помощи анализа рукописных и печатных источников «Дневника» – его подлинности : без позднейших ошибок прочтения и наслоений, накопившихся в различных печатных версиях.

На первый взгляд, подобная постановка вопроса может вызвать недоумение. Ведь уже существует полный свод канонических текстов Достоевского, закреплённый в Полном (академическом) собрании его сочинений (1972–1990): оно в свою очередь служит основой для любых источниковедческих и прочих интерпретаций. Это собрание, куда вошли записные тетради к «Дневнику писателя», черновики, варианты и разночтения, на протяжении многих лет готовилось опытными, квалифицированными и в высшей степени добросовестными специалистами (участниками Группы Достоевского в ИРЛИ под руководством акад. Г. М. Фридлендера), чей совокупный труд заслуживает научной признательности [1159]. Между тем работа, проделанная Тарасовой, убедительно свидетельствует, что в истории текста (во всяком случае, на данном этапе его изучения) ещё много «неясного и нерешённого». (Как выразились бы лингвисты, не читается «последняя точка».) И нет последней текстологической инстанции, чей приговор обжалованию не подлежит.

Автор разделила свою книгу на три части:

1. Проблема установления текста;

2. Проблема творческого процесса;

3. Проблема публикации рукописного текста.

Все эти вопросы носят достаточно специальный характер. Однако, можно предположить, что их постановка и способ решения окажутся небесполезными для филологов разного профиля.

Занимаясь дешифровкой трудных и спорных мест, автор книги опирается на серьёзную теоретическую основу. Это следует из обзора существующих в современной науке концептуальных подходов – в том числе в области герменевтики. Здесь важна приводимая и, очевидно, разделяемая автором точка зрения, что «понимание текста – это не просто понимание того, о чём в нём говорится, это прежде всего понимание того, как об этом “чём-то” говорится. В этом как и проявляет себя личность автора…» Выделенные Д. С. Лихачёвым два этапа в текстологическом понимании – первый, «палеографический», связанный с «правильным определением всех букв и знаков препинания в рукописном (печатном) тексте»; второй, «изучение истории текста, выявление ошибок и сознательных изменений текста» – эти эвристические принципы находят в работе Тарасовой практическое применение.

Внимание «к букве» (чем особенно отличается выпестованная В. Н. Захаровым петрозаводская школа, к которой принадлежит автор книги) отнюдь не отрицает познания онтологических сущностей. Ибо «искажение буквы» способно повлиять на содержание самого духовного акта.