Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

– Дво-ро-вый че-ло-век, – отвечает, наконец, Фалалей, продолжая плакать.

– Чей? чьих господ?

Это вползание в мир абсурда, ибо образное мышление – а «Мартын» в известном смысле образ, усвоенный народным сознанием и вошедший в поговорку [470]– ни в малой мере не подчиняется законам формальной логики (в данном случае дотошность Фомы в чём-то схожа с буквалистским подходом полковника Ростанева к стихотворению Козьмы Пруткова). С таким же успехом мучитель Фалалея мог бы задаться вопросом, откуда в пословице «На безлюдье и Фома дворянин» взялся этот самый Фома и какова его генеалогия [471].

Достоевский в «Селе Степанчикове» устами повествователя даёт развёрнутый и подробный анализ характера главного героя, чего, заметим, в своих позднейших романах он старается избегать: там глубинная характеристика персонажей осуществляется в основном не описательно, а через сцепление поступков и ситуаций. И всё-таки в образе Фомы Фомича, как и во всём тексте «Села Степанчикова», оставалось много нерасшифрованных моментов – недомолвок, намёков, иносказаний.

Это прежде всего относится к «литературной» линии романа.

Литература – в том или ином виде – «внесценический персонаж» «Села Степанчикова» (даже лакей Видоплясов – автор сочинения «Вопли Видоплясова» [472]). В тексте прямо или косвенно упоминаются Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Козьма Прутков, Писемский, Полевой, Сенковский, Дружинин, Петрарка, Вольтер, Радклиф, Эжен Сю, Поль де Кок и даже такие писатели, как забытый ныне Бегичев или уже тогда мало кому известный Бороздна; фигурируют журналы «Современник» и «Отечественные записки». Такая насыщенность текста литературными реалиями создаёт особую художественную атмосферу.

Сам Фома Опискин – «огорчённый литератор». Эта сторона деятельности Фомы обрела новый, остро-контрастный смысл, когда – через много лет после смерти автора «Села Степанчикова» – Юрий Тынянов обнаружил и блистательно доказал связь между образом Фомы и намерением Достоевского создать пародию на Гоголя [473].

Когда Ю. Тынянов писал свою работу, ему, очевидно, не был известен отзыв Краевского, еще в 1859 г. заметившего, что Фома напомнил ему Н. В. Гоголя «в грустную минуту его жизни» [474]. После исследований Тынянова это мнение обрело достоверность литературного факта.

Ныне уже не вызывает сомнений то обстоятельство, что во многих разглагольствованиях Фомы Фомича Опискина тонко спародирован стиль «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Примеры, приводимые Тыняновым, весьма убедительны.

– О, не ставьте мне монумента! – кричал Фома, – не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигнете мне монумент, а более ничего не надо, не надо!

Гоголь: «Завещаю не ставить надо мной никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина не достойном. Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет его в самом себе своей неколебимой твердостью в жизненном деле, бодреньем и освеженьем всех вокруг себя».

И так далее.

«Характер Гоголя, – пишет Тынянов, – пародирован тем, что взят Гоголь времени “Переписки” и вдвинут в характер неудачника-литератора, “приживальщика”» [475].

Конечно, ни сложнейший и во многом загадочный характер Гоголя, ни его громадное литературное дело не имеют прямых точек соприкосновения с личностью и «творческой деятельностью» Фомы Фомича. Но Достоевский вовсе и не занят поисками прямых аналогий. Ему, гениальному пародисту, достаточно какой-то детали, частности, речевого жеста, чтобы, отталкиваясь от этих «зацепок», построить собственную художественную систему, включившую в себя множество культурных реминисценций, но преследующую при этом гораздо более широкую, чем «чистая» пародия, литературную цель [476].

В противном случае пришлось бы признать, что Достоевский – сознательно или бессознательно – пародирует и самого себя: не только себя «прошлого», но и «будущего».

– Умерьте страсти, – продолжал Фома… – побеждайте себя. «Если хочешь победить весь мир – победи себя!» Вот моё всегдашнее правило.

Сравним: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду… Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен».

Это уже не фарисейские сентенции Фомы, это Пушкинская речь, произнесённая Достоевским через двадцать один год после написания «Села Степанчикова». Следует ли отсюда, что сам Достоевский родствен Фоме (как, например, пытались уверить некоторые критики [477])? Подобное мнение столь же неосновательно, как и прямое отождествление Опискина с Гоголем. Настоящий пример лишь подтверждает ту истину, что то или иное высказывание в художественном произведении само по себе не является «правильным» или «неправильным»: оно может в очень широких пределах менять свой смысл – в зависимости от контекста и от личности того, кто высказывается.

Более того, высказанная идея может получить самые различные применения.

Расторопный Павел Семёнович Обноскин, дерзнувший увезти помешанную на амурах Татьяну Ивановну, но, увы, застигнутый погоней, так пытается оправдать свой не вполне благородный поступок:

– Я не из интереса это сделал, Егор Ильич; я только так это сделал… я бы употребил с пользою капитал —…я бы помогал бедным. Я хотел тоже способствовать движению современного просвещения и мечтал даже учредить стипендию в университете…

Жалкий лепет Обноскина нимало не напоминает твёрдые и ясно выраженные суждения Родиона Раскольникова относительно будущего употребления капитала, имеющегося у намеченной им жертвы. Однако, несмотря на разницу последствий, нельзя не признать сходство мотивов. И в том, и в другом случае благая якобы цель – которая в отличие от «серьёзного» Раскольникова дезавуируется Обноскиным в плане сугубо комическом – призвана замаскировать отвратительность самого деяния.

«Село Степанчиково» постигла участь «Дядюшкиного сна»: на журнальную публикацию не воспоследовало ни одной рецензии. Трудно сказать, чем вызвана такая холодность. Пусть этот искрящийся юмором роман и уступает будущим творениям Достоевского, у него тем не менее есть неоспоримые художественные достоинства. Не только два «огромных характера», но целая галерея оригинальных персонажей, каждый из которых представляет самостоятельный интерес (чего стоят хотя бы Мизинчиков или Ежевикин!) – всё это, что могло бы составить иному писателю крупное литературное имя, не принесло Достоевскому особой славы. Читательское внимание в конце 1850-х – начале 1860-х гг. было ориентировано совсем на другие сюжеты. Ни мастерство, ни ирония, ни глубина – ничто не могло искупить видимого отсутствия актуальности.