Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Другой женский образ – Полина Александровна – для автора в какой-то степени рубежный. Он открывает собой галерею «инфернальниц» – сильных, страстных, самолюбивых, гордых натур, которые пройдут по страницам поздней романистики Достоевского. Но если о прототипах тех или других персонажей «Игрока» мы можем только гадать, происхождение Полины не вызывает сомнений.

«Аполлинария – Полина» – уже в самом звучании имён содержится указание на ту личную драму, которую Достоевский пережил в 1863 г. и боль от которой, очевидно, была ещё слишком свежа.

«Она требует от людей всего , – пишет Достоевский сестре той, о которой говорится в этом письме, – всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор (писано в апреле 1865 г. – И. В. ) тем, что я не достоин был любви её, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: “Ты немножко опоздал приехать”, то есть что она полюбила другого <���…> Я люблю её ещё до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить её. <���…> Мне жаль её, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна» [501].

Конечно, Полина в «Игроке» не фотография с Аполлинарии Сусловой, а вполне самостоятельный художественный образ. Однако характер возлюбленной Достоевского, стиль её поведения и даже, кажется, её слог нашли сильнейшее отражение в Полине.

Аполлинария Прокофьевна Суслова была женщиной необыкновенной. Полюбивший её, женившийся на ней и брошенный ею В. В. Розанов (который был моложе Сусловой на шестнадцать лет) говорит так: «Равнодушно она совершила бы преступление, убила бы слишком равнодушно; “стреляла бы в гугенотов из окна” в Варфоломеевскую ночь – прямо с азартом. Говоря вообще, Суслиха действительно была великолепна, я знаю, что люди были совершенно ею покорены, пленены. Ещё такой русской я не видал. Она была по стилю души совершенно <���не> русская, а если русская, то раскольница бы “поморского согласия”, или ещё лучше – “хлыстовская богородица”» [502].

Характеристики, данные Сусловой Достоевским и Розановым, во многом не совпадают (Достоевский говорит человечнее и сострадательнее ), но оба они подчеркивают исключительность натуры. Героя «Игрока» Полина также притягивает своей незаурядностью, загадкой своего Я, той бездной, к которой, может быть, бессознательно, влечётся бедный Алексей Иванович…

Именно в «Игроке» едва ли не впервые возникает та любовь-ненависть, в изображении которой автор достигнет поразительных откровений.

«И ещё раз, – говорит Алексей Иванович, – теперь я задал себе вопрос: люблю ли я её? И ещё раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я её ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали минуты… что я отдал бы полжизни, чтобы задушить её… А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы… она действительно сказала мне “бросьтесь вниз” (с вершины любой горы), то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».

Суслова не стала скрывать от Достоевского, кто именно является предметом её страсти (это был некто Сальвадор, молодой медик, испанец). Она записывает в дневнике: «Когда я сказала ему, что это за человек, он сказал, что в эту минуту испытал гадкое чувство: что ему стало легче, что это не серьёзный человек, не Лермонтов» [503]. Но может быть, сознание того, что здесь нет места духовному противоборству, ещё более обострило чувство уязвлённого мужского самолюбия…

Его «художественная месть», воплощённая в образе Де-Грие, лишний раз доказывает, что между первоначальным побуждением и его последующей трансформацией «в текст» – дистанция огромного размера. Незначительный сам по себе, Сальвадор послужил поводом для глубокого социального обобщения. Полина любит человека совершенно ничтожного, но, в отличие от беспорядочного Алексея Ивановича, обладающего, как все французы, выработанной веками, отточенной и завершённой формой . Именно этим пытается объяснить автор (сам постоянно жалующийся, что он не имеет «жеста») влечение «русских барышень» к людям, подобным Де-Грие. В таком объяснении, при всей его литературной ловкости, различимы очень личные ноты…

Работая над «Игроком», Достоевский как бы рассчитывался со своим прошлым. Но одновременно закладывал основы будущего. Ибо параллельно роману о русских, путешествующих за границей, уже зарождался другой роман, имеющий непосредственное касательство к его теперешней судьбе. Рукою Анны Григорьевны была поставлена последняя точка в не столь далекой и всё ещё мучившей его истории. Но той же рукой была открыта новая страница их общей жизни, вместившей в себя «Идиота», «Бесов», «Подростка», «Дневник писателя», «Братьев Карамазовых»…

31 октября 1866 г. в десять часов вечера Достоевский сдал рукопись «Игрока» в контору той полицейской части, в пределах коей проживал господин Стелловский. (Сам издатель, предвкушая получение неустойки, заранее исчез из Петербурга.) Это был, по-видимому, единственный в истории отечественной словесности случай, когда она прибегла к такого рода покровительству.

Сонный квартальный, выдавший в этот поздний час расписку странному посетителю, вряд ли имел охоту углубляться в его прозу. Каждый из них исполнил свой долг. Разница заключалась лишь в том, что для человека, принесшего рукопись, долг этот был равен жизни.

Достоевский ввёл в русский литературный язык не только выразительное словечко «стушеваться» (вменяя это себе в особую писательскую заслугу – едва ли не б о льшую, чем сочинение романов). Ему принадлежит также целый ряд выражений, довольно быстро ставших устойчивыми художественными формулами. Придуманные им обороты (и даже употреблённые в неожиданном качестве отдельные слова – например «арифметика») обрели мощный метафорический смысл. «Кровь по совести», «слезинка ребёнка», «идея, попавшая на улицу», «русский скиталец» и т. д. – все эти вербальные комбинации не есть отвлечённые философические понятия или символы: словно счастливые строки грибоедовской комедии, они тоже постоянно у нас на слуху.

нам, усердным читателям «Карамазовых», не надо объяснять, о чём, собственно, идёт речь.

Обогатился не только язык – обогатилось сознание. «Словечки» Достоевского, войдя в обиходную русскую речь, не могли не усилить её образную энергию. Одно из таких словечек – «ветошка». Однако доселе никогда не обсуждался вопрос ни о возможных реальных основаниях этой «метафоры», ни о её художественной «сверхзадаче» [504].