Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Ветошка» впервые возникает у Достоевского в «Бедных людях» – в эпистолярных гореваниях Макара Девушкина: «И ведомо каждому, Варенька, что бедный человек хуже всякой ветошки и никакого ни от кого уважения получить не может». Ветошка – последний по значимости предмет в иерархии материального мира. Это вещь, не имеющая ни определенной функции, ни цены, мнимость, лишённая устойчивой формы и пребывающая как бы на грани бытия и небытия. Она – знак маргинальности и ущерба. Сравнить себя с ветошкой – значит решиться на крайнюю степень самоуничижения. «Так что я и у этих господ, – продолжает Макар Девушкин, – чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги вытирают…»

Итак, слово найдено: в «Бедных людях» оно может ещё показаться вполне случайным. Но вскоре этот мотив возникает вновь – на сей раз в «Двойнике». Повторяясь там с демонстративной навязчивостью, ветошка становится одной из сквозных повествовательных тем: слово-ключ, слово-пароль, слово-оборотень.

Вот как в сердцах аттестует себя господин Голядкин: «Ах ты голова, голова! ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка какой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!..» И тот же герой с негодованием отвергает эти жестокие самообвинения: «Но, как ветошку, себя затирать я не дам. <���…> Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!»

«Я не ветошка!» – вопиёт господин Голядкин. Следует признать, что это мировой вопль. В нём – протест против расчеловечивания человека, превращения его в ничто. Господин Голядкин вкладывает в это повергающее его в такое расстройство слово какой-то очень личный и оскорбительный для себя смысл. Можно подозревать, что даже площадная национальная брань – в силу своей универсальной формализованности – показалась бы ему более академичной и поэтому не столь обидной. Ветошка – предметна, осязаема, социальна и в этом последнем качестве – непереносима.

И вот уже из речи героя прилипчивое словцо незаметно переходит в авторскую речь (имитирующую, правда, стиль господина Голядкина): «Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин и сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, – так, подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами и далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но всё-таки с чувствами…»

В этой длиннейшей фразе слово «ветошка» повторено семь раз: сакральное число, употребляемое также для заклинаний.

Почему же так «привязалось» именно это речение? И вообще: откуда оно взялось?

Комментаторы Полного (академического) собрания сочинений Достоевского, как водится, знают ответ. Они уверенно называют литературный источник. Это, по их мнению, роман И. И. Лажечникова «Ледяной дом» [505]. Действительно, в главе третьей этого романа указанное слово наличествует – впрочем, во вполне нейтральном контексте и без какого-либо художественного акцента. Ветошкой назван здесь один из любимцев Бирона Кульковский: «Это нечто была трещотка, ветошка, плевательный ящик Бирона».

По логике комментаторов, Достоевский заимствовал свою лексику исключительно у литературных предшественников. При этом, однако, не берётся в расчёт, что ветошка – слово отнюдь не книжное, а скорее просторечное, повсеместно распространенное.

« Ветух, ветоха, ветошка– тряпка, тряпица, лоскут изношенной одежды, белья; подтирка». Так трактует это слово В. Даль [506]. Лажечников употребляет его именно в указанном смысле. Его «ветошка» не обладает никакими «дополнительными» значениями и равна самой себе. Она, позволим себе заметить, не претерпевает никаких нравственных метаморфоз.

Разумеется, Достоевский читал «Ледяной дом». Но выводить отсюда, что он заимствовал «ветошку» исключительно из этого замечательного источника, всё равно как подозревать, будто бы название «Дядюшкин сон» ведет своё происхождение не иначе как от Александра Сергеевича Пушкина – на том основании, что в пушкинском лексиконе тоже можно встретить подобные интересные слова («Мой дядя самых честных правил…» или же «Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман…»). Сколь блистательные возможности открываются здесь для сравнительного литературоведения (и даже, как сейчас принято говорить, интертекстуального анализа)!

Формулу «человек-ветошка» комментаторы Полного собрания расшифровывают следующим образом. Это «обобщённое выражение судьбы забитого и униженного человека, страдающего от потери своих человеческих прав» [507]. Тут не поспоришь: и Макар Девушкин, и господин Голядкин терпят очевидные неудобства «от потери своих человеческих прав». Правда, не совсем ясно, какие из этих прав им наиболее симпатичны [508].

Кроме того, в «Бедных людях» есть ещё один персонаж, служанка Тереза – «женщина добрая, кроткая, бессловесная», которую хозяйка «затирает… в работу, словно ветошку какую-нибудь». И хотя в последнем случае – ввиду бессловесности героини – трудно судить, соотносит ли она себя с указанным образом, социальная репутация «ветошки» остаётся неколебимой. Это, если угодно, один из синонимов «маленького человека».

Итак, «ветошка» связана (как непременно заметили бы наши школьные учителя, если бы в те баснословные времена мы изучали Достоевского) исключительно с униженным положением бедных чиновников Петербурга 30-х – 40-х гг. XIX в. Но, может быть, понятие, которое ввёл Достоевский, значительно шире привычных социологических характеристик? Не распространяется ли оно на человека вообще – на человека как такового, как тварное (или, если угодно, природное) существо? И не ориентируется ли при этом автор действительно на какие-то литературные тексты?

О каком же источнике может идти речь?

Это, как думается, «История государства Российского».

Во втором томе своего труда Карамзин, повествуя о распространении христианства на Руси, сетует на то, что «успехи Христианского благочестия <���…> не могли искоренить языческих суеверий и мнимого чародейства». Так, некие обманщики ходили по Волге, и, когда в ростовских землях (Ростова Великого, разумеется) сделался голод, они объявили, что «бабы причиною всего зла и скрывают в самих себе хлеб, мед и рыбу». При этом женоненавистники брались доказать своё обвинение экспериментально: «…люди приводили к ним матерей, сестер, жен; а мнимые волхвы, будто бы надрезывая им плеча и высыпая из своего рукава жито, кричали: “видите, что лежало у них за кожею!”» Таким образом были погублены многие невинные. Для выяснения дела был послан некий «Вельможа Ян». К нему, говорит Карамзин, привели «двух главных обманщиков, которые не хотели виниться и, доказывая мудрость свою, открывали за тайну, что Диавол сотворил тело человека, гниющее в могиле, а Бог душу, парящую на небесах; что Антихрист сидит в бездне; что они веруют в его могущество и знают всё сокровенное от других людей» [509].