Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Пребывание в такой вечности оскорбительно для пребывающего: если он, конечно, не Бог.

Вспомним: булгаковский Воланд разъясняет мёртвому черепу Берлиоза, что каждому даётся по вере его, – и отправляет назадачливого борца с бессмертием в милое его сердцу небытие. «Вечный дом» Мастера – это заслуженный им вечный покой. Свидригайлов, очевидно, заслужил баню. Причем пребывание в оной, должно быть, мало чем отличается от тысячелетней неподвижности Пилата, помещённого в неподвижное время и в сжавшееся до каменного кресла пространство. Любопытно, что один из героев другой истории, рассказанной Чёртом Ивану Карамазову (как и Берлиоз, убеждённому противнику будущей жизни), всё же преодолел соблазн такого отрицательного бессмертия и прошел-таки свой квадриллион километров.

Бог, пребывающий в бане, которая равнозначна вечности, мог сильно поразить воображение Достоевского – если вдруг допустить, что будущий автор «Преступления и наказания» ознакомился с «банным» сюжетом ещё в свои детские годы. Мальчик, естественно, воспитывался не на «Повести временных лет», а на Священном Писании. Заметим, что Бог-Творец – единственный неолицетворённый персонаж Библии. За шесть дней Он создаёт вселенную; Он борется с Иаковом; Он является Моисею на горе Синайской. Он величествен, всесилен и вездесущ. Однако при этом остается незримым, Его трудно представить «вживе». Бог, моющийся в бане, этот домашний, сказочный персонаж, гораздо ближе и понятней ребёнку, который, конечно, запоминает такие, сниженные до бытового уровня космогонические подробности.

Кстати: почему в рассуждении Свидригайлова баня названа деревенской?

В семействе Достоевских, в Москве, детей обыкновенно купали дома. Летом, в деревне, дело обстояло иначе.

«<���…> В Черемошне, – вспоминает младший брат Достоевского Андрей Михайлович, – была небольшая баня, каковой в Даровой не было, и вот в эту-то баню мы почти каждую субботу хаживали всем семейством <���…>» [516]. (Вспомним, что в «Братьях Карамазовых» именно в Черемашню отправляется брат Иван, чтобы попустить совершиться убийству.)

Баня (тем паче деревенская баня) не может не произвести впечатления на ребёнка. Если же имеется подозрение, что это ещё и «обиталище бога», она впечатляет вдвойне.

Небольшая («да почему же непременно огромное?»), закоптелая, с пауками по углам черемошненская баня – не она ли, часом, присутствует в жутком видении Свидригайлова?

Однако у автора «Записок из Мёртвого дома» имеются и другие примеры.

…Баня была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш острог.

Место, куда попадают каторжные, мало напоминает скучное свидригайловское бессмертие. То есть это тоже в известном смысле часть вечности, но не той пассивной, равнодушной, бессобытийной, что привиделась Свидригайлову- мечтателю (прямому антиподу ранних мечтателей Достоевского). Эта вечность устрашает совсем другим: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад».

Имя названо. Баня ассоциируется с геенной огненной, с Тартаром, с преисподней. Зрелище, как подметили иные проницательные современники, сравнимое со сценами из Данте.

Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу <���…>. Пару поддавали поминутно. Это был уже не жар; это было пекло (выделено нами. – И. В.). Всё это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу. <���…> Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбуждённом состоянии духа; раздавались визги и крики <���…>. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место.

Сходство с преисподней выглядит тем убедительней, что здесь, в острожной каторжной бане, пребывают заведомые грешники, уже несущие земное наказание, уже влачащие свои железные цепи. С другой стороны, вполне очевидна амбивалентность бани-ада, где огонь и кипящая вода как бы знаменуют обряд очищения.

В любом случае баня – место не вполне посюстороннее.

«Ты разве человек, – обращается слуга Григорий к Павлуше Смердякову, – ты не человек, ты из банной мокроты завёлся, вот ты кто…»

Григорий намекает на некое, не вполне, на его взгляд, обыкновенное происхождение своего воспитанника («от бесова сына и от праведницы»). «Банная мокрота» вполне сравнима с «ветошкой» – во всяком случае, в «иерархическом» смысле это явления одного порядка. Григорий – человек книжный, он усердный чтец «божественной» литературы: Четий-Миней, книг Иова, Исаака, Сирина и т. д. Он интересуется хлыстовщиной и, как можно предположить, знает кое-какие апокрифы. Правда, старый карамазовский слуга вряд ли знаком с «банной» версией происхождения человека в её летописном варианте. Однако нельзя исключить, что в его словах сказались отголоски каких-то народных поверий.

В русском фольклоре баня – место влекущее и таинственное.

Баня обладает мощным магическим потенциалом.

Почти во всех религиозных системах воде приписана сакральная роль. (Крещение у христиан, миква у иудеев, купание в Ганге у индуистов, омовение рук и ног у мусульман и т. д.) На Руси знаменита баня. «Репутация» её довольно двусмысленна. Хотя сам банный ритуал имеет в виду прежде всего сугубо гигиенические цели, можно сказать, что «идеологические» функции русской бани гораздо шире её бытового предназначения. Баня – точка соприкосновения с запредельностью, место встречи с потусторонними силами. Она отверста в миры иные. Гаданья, совершаемые в бане, тоже, конечно, связаны с её мистическим статусом.

Истоки этого страха очень древнего происхождения. Пушкинская героиня, очевидно, догадывается, на какого рода контакты обрекает она себя ради удовлетворения своего девичьего любопытства.

В бане не полагалось икон, а при входе в неё надлежало снять с себя крест. Если случался пожар и баня сгорала, то на баннище никогда не ставили никакие новые строения [517].

Л. Гумилёв упоминает о почитании на Руси духов умерших – навий (отсюда навьи чары) – культе, который сохранился вплоть до XX в. Баня играет в этих мистериальных действах не последнюю роль.

Эти духи – навии – требовали от живых людей немного: угощения в Чистый четверг и вытопленной бани с приготовленными полотенцами; на полу бани рассыпали золу с пеплом, а на другой день находили на золе следы, похожие на куриные, в чем усматривали доказательство посещения бани покойниками – «приходили к нам навии мыться». Разумеется, священники утверждали, что приходили бесы, но, самое интересное, факт под сомнение не ставили. После того как баню готовили для навий и поддавали пару, люди не входили туда до следующего дня. Весь обряд был отнюдь не обременителен [518].