Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Итак, даже православные священнослужители не решались оспаривать особые функции бани, относя их, впрочем, к ведению бесов и допуская возможность проникновения через этот канал демонических сил. Конечно, Свидригайлов был бы очень удивлён, если бы ему сказали о связи его метафизических представлений с древними верованиями славян. Подозревал ли, в свою очередь, Достоевский, сравнивший каторжную баню с царством Сатаны, что эта его метафора не так далека от стойких народных поверий? Как бы то ни было, этот пласт мифопоэтического сознания присутствует в его прозе [519].

В своей книге «Нечистая, неведомая и крестная сила» С. В. Максимов говорит: баня «издревле признаётся нечистым местом, а после полуночи считается даже опасным и страшным: не всякий решается туда заглянуть, и каждый готов ожидать какой-нибудь неприятности, какой-нибудь случайности и неожиданной встречи. Такая встреча может произойти с тем нечистым духом из нежити, который, под именем баенника, поселяется во всякой бане за каменкой, всего же чаще под полком, на котором обычно парятся. Всему русскому люду известен он за злого недоброхота» [520]. Во время святочных гаданий баенник либо бьёт гадающего когтистой лапой (к беде), либо нежно гладит мохнатой и мягкой («как шёлковая») ладонью.

Конечно, это не «сам» ад, но некое его преддверие («предбанник»!), так или иначе с ним связанное. Здесь обитают, так сказать, маргиналы-«инферналы» тёмного царства. Наличие у баенника когтей и шерсти не оставляет сомнений относительно его родословной. Как, впрочем, не вызывает вопросов и происхождение всех остальных незримых обитателей бани. При этом сам здешний хозяин чем-то неуловимо напоминает того, кто некогда мылся в мовнице и обронил на землю ветошку. Уж не трансформировался ли таким странным образом в народном сознании один из персонажей языческого мифа? «В сущности, баенник старается быть невидимым, хотя некоторые и уверяют, что видели его и что он старик, как и все духи ему сродные: недаром же они прожили на белом свете и в русском мире такое неисчислимое количество лет» [521]. Конечно, этому скромному нечистому духу далеко до отёршегося ветхом языческого Саваофа. Столь же далеко ему и до «настоящего» дьявола. В «русском мире» он не претендует на какую-то космогоническую роль. Ему достаточно его домашних запечных лавров.

«Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться», – доверительно сообщает Чёрт Ивану Карамазову. Можно предположить, что демократические пристрастия ночного карамазовского гостя связаны не столько с его склонностью к социальной мимикрии, сколько с потребностью некоторой мистической «подзарядки» – в условиях длительного отрыва «от базы».

«После трёх перемен посетителей в бане моются черти, лешие, овинники и сами баенники <���…>. Это поверье о четвёртой, роковой банной “смене” распространено на Руси повсеместно». Игрища, которые там совершаются, должны быть сокрыты от людского глаза: «…зачастую рассказывают, как, проходя ночью мимо бани, слышали, с каким озорством и усердием хлещутся там черти и при этом жужжат, словно бы разговаривают, но без слов. Один прохожий осмелился и закричал: “Поприбавьте пару!” – и вдруг всё затихло, а у него у самого мороз побежал по телу и волосы встали дыбом» [522].

Смердяков, заведшийся «из банной мокроты», должен находиться со всей этой нечистью в известном родстве. Его, как помним, нашли в тот самый день, когда Григорий и его жена Марфа Игнатьевна похоронили своего шестипалого ребёнка. (Не секрет, как в народе трактуется шестипалость.) Услышав детский плач, Марфа Игнатьевна в страхе разбудила мужа: «Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ и, не обращая внимания на истерический ужас своей супруги, всё ещё уверявшей, что она слышит детский плач и что это плачет, наверно, её мальчик и зовет её, молча пошёл в сад. Тут он ясно уразумел, что стоны идут из баньки, стоявшей в саду, недалеко от калитки, и что стонет вправду женщина».

Лизавета Смердящая рожает своего сына в бане. «Как она в её положении перелезла через высокий крепкий забор сада, осталось некоторого рода загадкой. Одни уверяли, что её “перенесли”, другие, что её “перенесло”». Разумелось, что тут могли быть «задействованы» как ангельские, так и инфернальные силы.

С другой стороны, нахождение роженицы в этот час именно в этом месте отнюдь не случайно. Рожать в бане – древний народный обычай. (Как и парить перед свадьбой молодых.) Задымлённые стены деревенских бань, пишет С. В. Максимов, «слышат первые крики новорожденного русской крестьянской семьи и первые вздохи будущего кормильца-пахаря». (И – будущего отцеубийцы, добавим мы в скобках.)

Смердяков – незаконный сын Фёдора Павловича Карамазова, плод его инфернальных забав. И Лизавета забирается в карамазовскую баньку не по случайной прихоти. Она, ничья не жена, движима тысячелетним инстинктом: замужняя крестьянка рожает ребенка в баньке не родительского, а мужнего подворья.

Мы возвращаемся к языческому мифу: жизнь зарождается в бане.

Акт рождения, воплотивший в себе грубое физиологическое начало и высокую духовность, совершается на грани двух миров, в точке их пересечения, в момент перехода – там, где Бог вечно спорит с сатаной. Человек возникает из униженной и оскорблённой материи – из банной мокроты, из ветошки, в окружении духов зла. Над ним всегда довлеет угроза подмены. Дабы стать человеком, он должен избавиться от наваждения, от тени, от двойника [523]. Рождённый в бане, он, если верить Свидригайлову, может вновь навеки вернуться в неё.

Однако Бог, как мнится Достоевскому, тоже не дремлет.

Духовная близость В. В. Розанова и Ф. М. Достоевского настолько очевидна, что нет необходимости лишний раз указывать на это обстоятельство. И «как литератор», и «как частное лицо» Розанов, конечно, «человек Достоевского». «Мне всегда казалось, – говорит Н. А. Бердяев, – что он зародился в воображении Достоевского, и что в нём было что-то похожее на Фёдора Павловича Карамазова, ставшего писателем» [524]. Несмотря на некоторую сомнительность комплимента, вряд ли он мог бы смутить Розанова. Ибо, безусловно, живущее в нём карамазовское начало (в первую очередь острый интерес к «тайнам пола» и «изгибам» человеческого духа, «безудерж» и кощунство) преображалось розановской гениальностью, придававшей многозначный мерцающий смысл самым категоричным его суждениям.

Связь между двумя писателями возникает прежде всего в сфере художественного мирочувствования. Не «убеждения», не «миро созерцание», а нечто более трудноуловимое, ментальное сближает авторов «Дневника писателя» и «Опавших листьев».