Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Брат уверяет брата, что он не жалел усилий, дабы добиться разрешения вести с ним легальную переписку. Но все его хлопоты оказались напрасными. Затевать же тайные сношения, в обход власти, он, отец шестерых детей и лицо, находящееся под секретным полицейским надзором, позволить себе не мог. При этом он ещё пёкся о безопасности брата.

Нет оснований сомневаться в искренности этих резонов. С другой стороны, известно секретное распоряжение от 11 августа 1850 г., адресованное Военным министерством инспектору по инженерной части Омской крепости. В документе говорится о корреспонденции политических каторжан: «…если письма не будут заключать в себе ничего сомнительного или преступного, то получаемые тотчас отдавать осуждённым, а от них доставляемые отправлять по адресу».

Возможно, Михаил Михайлович действительно ходатайствовал о разрешении переписываться – естественно, через III Отделение. Но у ведомства тайной полиции могли иметься собственные инструкции на этот счёт – причём применительно к данному делу или даже к данному фигуранту. Военное министерство графу Орлову (и даже генерал-лейтенанту Дубельту) не указ. Так что хлопоты Мих-Миха, как его называли домашние, действительно могли оказаться пустыми.

Разумеется, никто из членов семейства не писал Достоевскому до выхода его из острога. Но уже в Семипалатинск, хотя и с большими интервалами, стали поступать вести от родных. Посылались и небольшие денежные вспоможения, одежда, белье… «Милый друг, – адресуется Достоевский к Мих-Миху, – ты пишешь о сёстрах: это ангелы! Что за прекрасное семейство наше! Что за люди в нём!» [613]

Его радует, что он не забыт, что зов крови и родовая память не заглушены приговором и долгой разлукой. При этом вряд ли кто-либо из членов семейства всерьёз уповает – во всяком случае, до оглашения первых милостей нового царствования – на его скорое возвращение. Участь преступников 1825 г., канувших во глубину сибирских руд , у всех на виду. Похоже, не верит во второе (особенно литературное) пришествие брата и осторожный Мих-Мих. Хотя и старается по мере сил исполнять свой родственный долг. Благо этому способствует относительное преуспеяние, коего он добился в конце 1850-х: собственный выезд, гувернантка для детей, постоянные гости.

Время от времени снабжая брата деньгами, он отвечает на его письма редко и весьма непространно, оставляя без внимания жадные вопрошания о новостях литературных. Поскольку письма из Петербурга посылаются исключительно официальным путём, т. е. доступны для чужих глаз, это не может не сдерживать его перо.

«…Лучше вовсе не писать, чем писать подобные», – обронит он в одном из своих посланий, отправленных наконец с оказией [614]. Переписка оживится, когда, во-первых, появятся тексты , а во-вторых – реальная перспектива их публикации. Старший становится ревностным литературным агентом младшего брата, верным ходатаем по всем его журнальным делам.

Приезд Достоевского в Петербург в самом конце 1859 г. вновь решительно изменит судьбу Михаила Михайловича – как это уже однажды случилось в конце сороковых, когда он по настоянию брата перебрался в северную столицу. Он тоже возвращается в литературу. Сделать это тем проще, что они оба некоторое время жительствуют в одном доме – на углу Казначеевской улицы и Столярного переулка. («Время», а после его запрещения «Эпоха» – это журналы братьев Достоевских , где старший, являясь официальным издателем и редактором, добровольно вверяется вкусам и мнениям младшего.)

Зато Мих-Мих берет на себя все денежные заботы, что, натурально, побуждает иных из сотрудников характеризовать его как «порядочного мерзавца», «мошенника и барышника» и т. п. [615]Даже вполне лояльно настроенный к редактору «Эпохи» Н. Н. Страхов замечает в частном письме от 25 июня 1864 г., что «Михайло просто кулак», который «рад выезжать на других». Через две недели М. М. Достоевского не станет – и тот же Страхов с горестью заметит, что он умер «прямо от редакторства» (в частности, от запрещения цензурой его, Страхова, очередной статьи). Он немного не дожил до 44 лет.

Фёдор Михайлович в письме к брату Андрею тоже указывает на, так сказать, общественную подоплёку ранней кончины старшего брата. И прежде всего на запрещение «Времени» в 1863 г., что «его тогда как громом поразило». Недаром брат Михаил «весь последний год был постоянно в тревоге, в волнении, в опасениях» [616]. При этом почему-то не говорится ещё об одном постигшем покойника горе – смерти от скарлатины восьмилетней любимой дочери Вари.

«…Тоска томит нас с женою, – пишет Мих-Мих Достоевскому в марте 1864 г. – Точно душа наша отлетела от нас. Каждый день я плачу по Варе. Это был ведь наш последний рёбенок. Чуть только останусь один, так она и вертится передо мною с своей гримаской, за которую я обыкновенно называл её: Нос! Бедная, милая Люшка!» В семье, где росли автор и адресат этого письма, из восьми детей умер только один – что по тем временам, имея в виду обильную детскую смертность, скорее исключение из правил. У Михаила Михайловича умерли пятеро. Последнего скончавшегося ребёнка он не переживёт и на полгода.

Проводивший лето 1864 г. на даче в Павловске, он почувствует себя плохо во вторник 7 июля, а умрёт в пятницу 10-го. Никто из домашних не ожидал печальной развязки. Но приехавший доктор отозвал Достоевского в сторону и объявил ему, что нет никакой надежды. Он сказал, что больной «уже ощущает сонливость, что к вечеру он заснёт и уже более не проснётся» [617]. Врач не ошибся.

Он мог бы повторить эти тютчевские строки, если бы тогда они уже были написаны.

В апреле умирает жена, в июле – брат. Достоевский остаётся один.

Брата похоронят в Павловске, и агент III Отделения, отметив малолюдность церемонии, добавит: «Надгробной речи никто не говорил» [618]. Так секретный надзор, учреждённый в 1849 г., сопроводит тишайшего Михаила Михайловича до могилы.

«Сколько я потерял с ним – не буду говорить тебе, – пишет Достоевский брату Андрею. – Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых он обожал» [619].

Что касается жены, Эмилии Фёдоровны (происхождение отчества туманно: отца, как выясняется из её метрического свидетельства, звали Дитрих-Иоганн), Михаил Михайлович вступил с нею в брак, преодолев лёгкое сопротивление обеих семей. Во-первых, московских Куманиных, недовольных слишком ранними матримониальными намерениями племянника, а во-вторых, и ревельских Дитмаров, смущаемых разницей вероисповеданий. Так в род Достоевских замешалась не наблюдаемая прежде немецкая кровь. Правда, Мих-Мих восстановил баланс , заведя ребёнка на стороне – от Прасковьи Петровны Аникиевой, чьё простое русское имя не вызывает как будто никаких подозрений. Об этой связи, разумеется, знает Достоевский, чей «подпольный» роман с А. П. Сусловой протекает при молчаливом доброжелательстве брата, не очень жалующего его законную жену. Знает Достоевский и о наличии у брата внебрачного сына Вани; относится к нему приязненно и по смерти брата – не забывает. В письме к пасынку Паше Исаеву из Дрездена (1867) он наставляет: «Главное, справься: где Ваня? Хорошенько справься». Через того же Пашу пересылаются деньги для Прасковьи Петровны. «Кланяйся и целуй Ваню», – пишет он пасынку в другом письме.