Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

Он же, помнится, ответил тогда: «Ты забыл, сколько горя Ксеркс причинил грекам, когда сжег Акрополь. Мы должны отомстить!»

Война с целью отмщения и восстановления разрушенного, панэллинизм — какими пустыми и никчемными казались ему сейчас эти слова. Он стал другим, и цели у него теперь были другие. Ему уже давно передали, что афиняне ждут от него возмездия. Только варвар-македонянин может мстить, творя новые злодеяния, за преступления, давно совершенные и уже почти забытые, мстить ни в чем не повинным людям за то, что натворили полтора века назад их предки.

Сейчас он мог бы поселиться в этих дворцах, чтобы отсюда править своей новой империей, как царь в городе царей. Арриан со свойственной ему лаконичностью пишет о том, сколь глубоко Александр сожалел о поджоге: «Возвращаясь, он провел некоторое, время у дворцов персидских царей в Персеполе. Теперь он не одобрял того, что сделал ранее».

Прежде чем двинуться дальше, в Сузы, он вместо казненного Орксина назначил сатрапом двух важнейших провинций — Персиды и Сузианы — молодого Певкеста. Македонянин из Миезы пришелся ему по сердцу. Само собой разумеется, что он храбро вел себя в бою, мужественно переносил все тяготы и лишения походной жизни, мог выполнить любое поручение, — эти добродетели были свойственны многим воинам. Александр не забыл и того, как молодой македонянин со священным щитом Трои в руках спас своему господину жизнь в столице маллийцев (это способствовало его продвижению по службе и дало ему должность соматофилакса — благородного царского телохранителя). Но было и нечто особенное, выделявшее его среди других.

Со времени перехода через Дарданеллы Певкест начал с помощью учителя-перса изучать язык этой страны и древнеперсидскую культуру, общался с местными учеными, носил одежду прорицателя, любил все персидское. Население видело в нем своего правителя, почитало, даже любило его. Александр был бы рад иметь десятка три таких Певкестов. Певкест был для него, можно сказать, эталоном личности, способной осуществить то, о чем он мечтал: примирить Запад и. Восток.

Это он дал Александру разумный совет: по дороге в Сузы вспомнить древнеперсидский царский обычай, введенный основателем империи Киром и забытый его последователями, согласно которому владыка дарит каждой женщине, встречающейся на его пути, золотую монету.

Когда они прибыли в Сузиану, вечером того же дня в царском шатре появился Калан, индийский гимнософист, с необычной просьбой. Он просит у царя милостивого разрешения покончить жизнь самоубийством. Калан говорит, что по мере продвижения на запад он чувствует себя все хуже и хуже, а для него нет ничего более унизительного, чем стать трупом еще при жизни. Он тоскует по своим брахманам — ах, если бы ему не пришлось покинуть их! Он уже давно раскаивается в этом и чувствует себя, как ручной тигр в неволе. Он действительно кое-чему научился у греческих философов, но сам мог бы дать им неизмеримо больше, поскольку с индийскими мудрецами не может сравниться никто в мире. Предложение Александра показаться придворному врачу индиец отклонил. «Лишь одно лекарство поможет мне, — сказал он, — это огонь».

Отговорить его было невозможно, и по его желанию было воздвигнуто высокое сооружение из благородных пород дерева: кедра, лавра, кипариса, мирта. Македоняне дали ему сопровождение: конницу, слонов, отряд трубачей и собрались в великом множестве вокруг места, где скоро должен был запылать погребальный костер. Калан раздал ковры, золотые сосуды, крашеные меха, которыми македоняне украсили это печальное место, подарил кому-то пурпурную мантию, в которую его завернули, и белого скакуна, полученного им из царской конюшни.

Он обнял друзей и крикнул воинам: «Пейте, пейте, пейте, празднуйте мой уход!» Правда, это не совсем отвечало духу учения его братьев-брахманов, исповедовавших самоотречение и отказ от всех земных радостей. Он поднялся по лестнице и возлег на ложе, увитое розами. Последние его слова были обращены к Лисимаху, преданному ему полководцу: «Скажи своему царю, что я буду ждать его в Вавилоне». Он подал знак зажигать огонь, вытянулся и застыл. Как с удивлением сообщили очевидцы, он не пошевелился даже, когда языки пламени добрались до него, а затем пламя охватило все ложе.

Александр, не пожелавший присутствовать при этом зрелище, сказал Гефестиону: «Он победил более сильных врагов, чем ты, — боль и смерть». Лисимах не осмелился передать царю устное послание индийца, потому что многие увидели в нем дурное предзнаменование. Появился Аристандр, не знающий усталости ясновидящий, как всегда со своим коршуном, который тотчас же начал кружить над костром.

Последнее желание Калана все исполнили с радостью — даже устроили соревнование, в котором награду должен был получить тот, кто выпьет больше всех неразбавленного вина. Пиршества в палатках продолжались с вечерней до утренней зари. При каждом звуке трубы нужно было поднять кубок, увитый плющом, и осушить во славу Диониса. В ту же ночь от последствий такого геройства под столами скончались 40 солдат Александра. Победил некий Промах, выпивший четыре хои (около тринадцати литров). Он с гордостью возложил на свою голову обещанный золотой венок стоимостью в один талант (около 25 тысяч немецких марок), пошел в свою палатку и лег спать. Проснулся он в Аиде.

Сам Александр принял участие в этом соревновании, но конкуренции не выдержал. Он пил больше, чем когда бы то ни было — дни и ночи. Некоторые из его биографов пришли к выводу, что он, по-видимому, был алкоголиком. Они вынесли приговор, остававшийся в силе долгие годы. Школьники от Тебриза до Шираза и сегодня еще читают в учебниках, что Александр был «пьяницей и варваром». Большинство же наших источников осторожно предполагают, что в становлении характера царя произошел своего рода надлом, когда он после смерти Дария унаследовал империю Ахеменидов.

«Привыкший скорее к тяготам войны, чем к праздности и лени, он с головой бросился в удовольствия, и пороки одолели его, царя, которого не могло одолеть персидское оружие. Теперь он хотел, чтобы его не только называли сыном Зевса, но и считали таковым, как будто мыслям можно приказывать так же, как языкам. Все больше перенимал он чужие нравы и обычаи, словно считал их лучше своих. Тем самым он настолько оскорблял души и зрение своих соотечественников, что даже его друзья начали считать его врагом. Провидение меняет характер человека по своему усмотрению, и так редко кто-то ценит свое счастье», — замечал Курций Руф.

Другие авторы говорят о том, что он, единственный из властителей, которому было не чуждо милосердие, с тех пор не помышлял о сострадании, а проявлял жестокость там, где бы раньше простил; все больше и больше он становился другим.