Эдмон Фараль - Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Так выявляется женоненавистничество Жана де Мёна; и удобную возможность его продемонстрировать ему дает наличие такого персонажа, как Старуха, которой Гильом де Лоррис вверил надзор за Радушным Приемом в башне Розы. Жан де Мён никоим образом не собирался упускать такого шанса: он дал Старухе большую роль и написал ей монолог в три тысячи строк. Можно не спрашивать, привлекательно ли выглядят в ее тираде женщины: для этой сводницы, которая исходит из своего дьявольского опыта и не знает иной радости, кроме как сеять вокруг разврат, нет никого лучше нее самой. Именно благодаря этой совратительнице Влюбленному удается вновь встретиться с Радушным Приемом.

Однако для полного успеха потребуется еще одно усилие. В конце своего романа Гильом де Лоррис ввел тайное появление Венеры, которая дала Влюбленному возможность поцеловать Розу. Венера возникает и в романе Жана де Мёна как союзница Влюбленного, но здесь она гораздо решительнее и речистей: «Удави меня смерть, — заявляет она, — если я когда-нибудь позволю Целомудрию пристроиться близ женщины, которая жива!» и Гений, которого к ней спешно посылает Природа, делает все необходимое, чтобы эта клятва не осталась пустой: Роза сорвана.

Смысл повествования ясен, и мысль Жана де Мёна читается недвусмысленно. Этот моралист нового типа — разрушитель; он штурмует замок сентиментальности, первый камень которого на французской почве был заложен Алиенорой Аквитанской. Его духу чужды такие понятия, как изящество, светскость, учтивость, которыми гордился Гильом де Лоррис; его плоское и позитивистское понимание любви, демонстративно доведенное до крайности, враждебно куртуазной идее. Если он и взялся за произведение Гильома де Лорриса, то не как простодушный продолжатель: он написал палинодию, он написал «анти-Гильома». Он проник в поэму своего предшественника со злобным намерением разрушить его философию, заменив на свою; способ, каким он вторгся в чужой роман, чтобы распространить через него свою систему взглядов, смахивает на экспроприацию; и если осмелиться на такое сравнение, которое не покоробило бы его, то своим беззастенчивым поведением он напоминает рака-отшельника, забравшегося в раковину букцинума.

Жан де Мён исказил замысел Гильома де Лорриса не только своими взглядами на любовь: он разрушил рамки романа, введя в него всевозможные мысли о самых разных предметах, он придал поэме вид энциклопедии и, чтобы показать странную сторону затеи предшественника, сделал из нее чудовище.

Следить за всеми причудливыми движениями этого ума, который не желает стеснять себя и при каждом движении рвет тунику, в которую смеха ради вырядился, — игра занимательная и полная неожиданностей. Куда он идет? Чего хочет? Он хочет противопоставить «искусству любви» Гильома де Лорриса «искусство любви» иного рода, но это лишь одна из его забот в ряду многих других. Он взял интригу Гильома, чтобы обработать ее на свой лад; он взял его персонажей, чтобы переделать их характеры по своему вкусу, но на этой задаче, слишком простой для его неугомонной мысли, не остановился. Реалии этого романа, даже после перекройки в угодном ему духе, продолжали стеснять его; его строптивое вдохновение, невосприимчивое к советам искусства, не ведающее заботы о пропорциях, безразличное даже к логике развития сюжета, движется прихотливыми скачками, сбивается с пути, возвращается, снова уходит и наконец порождает запутанное, перегруженное произведение.

Разум хочет утешить Влюбленного. В любви, — объясняет дама Разум, — надо быть проще, и пусть себе жеманники ищут тонкостей: любить — значит просто удовлетворять естественную потребность. Но в ее речах есть и много другого: тема любви подводит ее к разговору о дружбе, после дружбы она заговаривает о богатых, которых их богатство лишает искренних чувств, и после ряда последовательных переходов от темы к теме она добирается до рассуждений о милосердии и справедливости, потом о богине Фортуне, потом об излишней стыдливости, из-за которой люди боятся называть вещи своими именами. Вслед за Разумом слово берет Друг; он не только поучает Влюбленного, что если хочешь, чтобы врага повесили или утопили, при случае надо прибегать к нежным словам и ласкам; что если хочешь добиться любви, полезно проливать слезы; что женщины создания странные и надо уметь их дурачить, не позволяя им дурачить себя, — он также находит возможность вставить рассуждения о золотом веке, о блаженстве жизни в первобытные времена, о происхождении собственности и власти. В рядах войск Любви находится и Обман. Но что он собой представляет? Это не просто символ любовных уловок и плутней, придумывать которые влюбленных подталкивает желание; в этом образе можно узнать и лживого святошу, а его откровения на протяжении более чем тысячи строк представляют собой резкую сатиру на нищенствующие ордены. Влюбленному готова помочь и Природа, причем одна из задач автора в этом сюжете — объяснить, кто она такая и что ее основная функция — без отдыха бороться, заделывая бреши, которые в стаде живых пробивает смерть. Но вот еще рассуждение, где сравнивается могущество природы и могущество искусства; еще одно — об алхимии и превращениях тел; еще одно, где в общих чертах набрасывается план всеобщего переустройства мира.

Так блуждает и петляет мысль автора, неспособная принудить себя твердо придерживаться своего пути, затрагивающая всё и притом изначально проникнутая непочтением ко всему, что установлено и принято.

Однако уродливо-бесформенное произведение Жана де Мёна, которое непонятно, как и называть: романом или энциклопедией, трактатом или памфлетом — читают с величайшим удовольствием. Почему? Дело в том, что, пусть с точки зрения искусства это не более чем бессвязный набор фраз и «литературная смесь», тем не менее это порождение живого и острого ума, удивляющего не только выразительностью речи — энергичной до резкости, неудержимо грохочущей по каменистому грунту формулировок, твердых как каменные глыбы, — но и, если учесть эпоху, неожиданной смелостью мыслей. Прежде всего, несмотря на бессвязность сюжета, на весь неорганичный облик романа, в этом хаосе виден бесспорно цельный подход. Ничто так мало не напоминает некой системы и вместе с тем ничто так крепко не увязано. Этот человек, говорящий о чем угодно в связи с чем угодно, опьяненный эрудицией или охваченный сатирическим жаром, как будто и сам не очень-то знает, куда клонит; но, отходя от плана, следовать которому, казалось бы, требует его сюжет, он никогда не отклоняется от общего замысла; все его мысли, в каком бы беспорядке они ни излагались, имеют одну направленность — все они несут печать одного и того же учения. Как бы ни группировались отдельные элементы романа, это учение воссоздается вновь и вновь как безупречно связная цельность, соединяющая в один узел принципы некоего интегрального натурализма.