Эдмон Фараль - Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого

Разумеется, философия Жана де Мёна не исключает существования духовной силы высшего порядка, представленной в виде разума и в виде воли; он верит в Бога — создателя мира, Бога, в разуме которого извечно пребывают основные идеи вещей, творца материи, преобразователя первобытного хаоса, который он упорядочил при помощи чисел и фигур.

Но пусть об этом трансцендентном существе толкуют светочи веры: изучать его — дело теологов. Людям открыта реальность, расположенная на более низком уровне, чем божество, и постижимая только через посредство чувств и инстинкта: это сотворенный мир, функционированием которого руководит не лично Бог, а Природа — викарий Бога. Именно это зрелище больше, чем богословие, привлекает Жана де Мёна. Ему нравится разбираться в вопросах оптики, астрологии, метеорологии, алхимии; для рассуждений об этом он обладает умом, свободным от любых предрассудков и стремящимся к выявлению только естественных причин.

Другой объект его любопытства — человек, общественная жизнь. Для изучения этого предмета он применяет тот же рационалистический метод, что и для исследования феноменов вселенной; и в свете закона природы его выводы демонстрируют тщету человеческих иллюзий и искусственных построений, созданных обществом. Тщету знания: ибо что такое искусство людей по сравнению с природой, как не обезьянья подделка, высшая цель которой — создание жалкого подобия? Тщету излишеств, нагромождаемых куртуазной любовью: ибо для чего природа создала любовь, кроме как — и не более чем — чтобы обеспечить сохранение людского рода? Тщету богатства: ибо в чем — как устроено природой — состоит истинное благо человека, как не в простой невинности золотого века, времен, когда царили скромность и согласие? Тщету славы мира: ибо кто был первым королем, если не какой-нибудь богатый крестьянин, более «ширококостный» и «крепкий», чем другие, избранный, чтобы поддерживать мир между алчными соперниками? А кем были первые бароны, если не людьми, которых этот виллан взял себе в помощники, чтобы делать свое дело и обороняться от воров, которых развелось слишком много? А что такое нынешние короли и князья, если не слабые люди, окружающие себя почетным караулом лишь потому, что всего боятся, физическая сила которых не идет ни в какое сравнение с силой какого-нибудь бродяги и которые в день, когда подданные откажутся им служить, станут совершенно беспомощны?

Вопрос в том, следует ли считать Жана де Мёна оригинальным в разработке этого смелого учения. На первый взгляд — вряд ли: не обязательно быть очень начитанным, чтобы заметить, что отдельные элементы его критичной и агрессивной системы взглядов придуманы не им и существовали еще задолго до него.

Теория возникновения властей, которую он излагает, нелестна для последних. Он напрямик заявляет, что власть и добродетель несовместимы. Он не боится предрекать вельможам, королям и прелатам, что однажды их призовут на высший суд и приговорят к примерному наказанию. Но эти дерзкие взгляды он высказал не первым: так же возникновение царств объяснял Лукреций, а Лукан писал:

Добродетель и власть несовместны. [350] Цит. по: Марк Анней Лукан . Фарсалия / пер. Л. Остроумова. М.: Ладомир. 1993. С. 185 (VIII, 494).

К тому же полагать, что упреки Жана де Мёна сильным мира сего надо объяснять его обращением к вольнодумству древних, которое было тогда в новинку, — значит забывать о тех средневековых политических трактатах, «библиях», «образах мира», где содержалась очень острая критика: так, еще во времена Григория VII монах Манегольд писал, что король избран народом, чтобы сдерживать злых и охранять добрых, когда же он не выполняет этого долга, разрывая договор, возведший его на трон, его следует сместить — точно так же, как прогоняют плохого свинопаса.

Жан де Мён очень сурово относится к тем сеньорам, которые торгуют своими взглядами и нарушают обычаи, нещадно дерут с бедноты налоги и заслуживают виселицы более, чем воры, которых они на нее посылают. Но и многие другие до него негодовали на рыцарей, изменяющих своей миссии, на неверных, низких и скупых баронов, которым неведома жалость и которых снедает вожделение.

Богатство, — заявляет Жан де Мён, — дело пустое, и оборванец, носящий мешки с углем на Гревской площади, может ощущать в сердце столько же радости, как самый могущественный монарх. Но разве Этьен де Фужер в XII в. менее энергично ставил вопрос: к чему вся бурная деятельность честолюбивого государя, его ненасытное стремление завоевать тысячи арпанов [351] Арпан — старинная поземельная мера во Франции, примерно равнявшаяся 3424,5904 кв. м. — Примеч. ред. земли, если однажды ему, как и любому бедняку, хватит одного туаза [352] Туаз — старинная единица длины во Франции, примерно равна 1,9 метра. — Примеч. ред. грунта, чтобы упокоить свои кости?

Что толку от знатности, задает вопрос Жан де Мён и отвечает, задолго до дона Луиса [353] Персонаж пьесы Мольера «Дон Жуан», отец дон Жуана; эти слова он произносит в четвертом действии, явление VI. — Примеч. пер. , что нет иной знатности, кроме заслуг, и что «знатное происхождение без добродетели — ничто». Но еще Марий, согласно Саллюстию, провозглашал это перед лицом римского народа; это же писал Ювенал, и средневековые моралисты наперебой цитировали его, развивая тему этого двустишия:

Жан де Мён с пылом нападает на монашеские ордены. Но заходит ли он в этом дальше других критиков? и кто скажет, что в смелости он превзошел монаха Гио, или доктора Гильома де Сент-Амура, или жонглера Рютбёфа, или злого автора «Коронования Лиса»?

Жан де Мён презирает женщин. Но текстов XII и XIII вв., где обвиняются женщины, можно собрать целые тома, и их авторов вдохновляли самые разные чувства: тут можно найти сатиру общего характера и личные нападки, тяжеловесные порицания и насмешливые шутки, едкость и веселость, остроумие и дурной вкус.

Так, перелистывая роман Жана де Мёна страницу за страницей, обнаруживаешь влияние того или иного источника; даже центральная и доминирующая идея его поэмы, а именно та убежденность натуралиста и рационалиста, которую все дружно признают душой и главной силой его произведения, не является его детищем. Ведь к тому времени, когда писал Жан де Мён, натурализм, апостолом которого он сделался, во Франции был давно известен.

Первые его зародыши можно найти в философии Иоанна Скота, который жил во времена Карла Лысого и, находясь под влиянием сочинений псевдо-Дионисия Ареопагита, воспринял от этого греческого писателя дух неоплатонизма и передал его нашему Средневековью. Его книга «О разделении природы» была в Западной Европе первым опытом создания философии вещей, независимой от христианской теологии; и, несмотря на то, что его подозревали в ереси, несмотря на его латентный пантеизм, несмотря на его несколько вольное толкование Писания, все средневековые мыслители признали его гением. Его теория основных идей, прообразов всех сотворенных сущностей, стала ядром философской системы, которую с начала XII в. усвоила вся Шартрская школа: Бернард — в качестве учителя, Гильом Коншский, Жильбер Порретанский, Тьерри, Иоанн Солсберийский как более или менее верные его ученики; и, соединяя поэзию с толкованием догматов, Бернард Сильвестр из Тура из этого учения черпал материал для создания своего трактата «О совокупности мира», где его изысканное воображение при помощи блистательных образов описывает великое творение Природы, которая трудится под верховным руководством Бога.