Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

В-третьих, в западноевропейской и русской колонизациях можно видеть массу черт сходства и в том, как происходило освоение новых земель и использование их природных богатств. В большинстве случаев речь шла об основании опорных пунктов (крепостей или острогов), которые играли роль мест расположения гарнизонов и точек либо сбора дани, либо местной коммерции. С 1580 по 1648 г. к востоку от Урала было основано более 40 подобных поселений [380]— как правило, все они располагались на берегах рек, что обеспечивало относительное удобство как подвоза подкреплений, так и эвакуации дани и выменянных товаров. Так же, как и в Америках, на первом этапе освоения новых территорий завоеватели желали получить только весьма специфические товары — либо золото и серебро (как в Западном полушарии), либо пушнину, как в Сибири и на Дальнем Востоке [381]. По мере того как колонизация показывала свои успехи, на новых территориях появлялись города в собственном смысле этого слова — но стоит отметить, что в российском случае они имели гораздо менее самодостаточное значение, чем при колонизации Америк, долгое время оставаясь чисто военно-административными единицами и не превращаясь в значимые центры социальной жизни.

В-четвертых, следует признать, что колонизация зауральских территорий не была ни добровольной, ни бескровной. Захватчики встречали решительное сопротивление, которое было особенно серьезным в землях манси, якутов, бурятов и чукчей [382]. Сохранились многочисленные свидетельства как воинов-первопроходцев, так и духовных лиц, рассказывающие о восстаниях местных народов [383]и упоминающие масштабные карательные операции [384], в ходе которых погибало порой до половины местных жителей, чьи соплеменники решались подняться против завоевателей [385]. Безусловно, при колонизации Сибири никогда не ставилось цели истребить местные племена, как это происходило, например, в той же Австралии или на американском Западе, — но стоит признать, что практики открытого геноцида в европейских владениях относятся к более позднему периоду — к концу XVIII и даже к XIX столетию [386], когда в заморских колониях европейских держав, а также в расширявшихся Соединенных Штатах превалировало отношение к аборигенам как к чуждым и «лишним» людям, тогда как единство российской имперской территории не позволяло ему распространиться и стать доминирующим.

В-пятых, что также немаловажно, и в западноевропейских странах, и в случае расширения московских владений на Восток новые территории долгое время не рассматривались как часть метрополии. Формальными их властителями были монархи соответствующих государств, но управление осуществлялось через специальные структуры (такие, как Consejo de Indias в Испании или The Board of Trade в Великобритании) и назначаемых ими вице-королей или губернаторов (которые на начальном этапе колонизации действовали в значительной степени автономно) [387]. Сибирь до конца XVI века управлялась как зависимая территория (основные касавшиеся ее решения принимались в Посольском приказе), а позже в специально созданных приказах, во многом копировавших европейские ведомства по делам колоний (с 1599 по 1637 г. — в Казанском, а после этого — в Сибирском), и лишь в 1708–1711 гг. была учреждена Сибирская губерния с центром в Тобольске [388], хотя и позже в течение долгого времени юридический статус местных жителей оставался неопределенным.

Сходства процесса расширения Московского государства с европейской колонизацией заморских территорий были, заметим, довольно очевидны как для современников данного процесса, так и для авторов, которые сталкивались с ним как с относительно недавней историей. Еще во второй половине XVII века находившийся в тобольской ссылке сербский просветитель Ю. Крижанич сравнивал освоение Сибири с римской и испанской практикой переселений, называя ее «высылкой народа на посады» [389]. Первые описания прихода русских в Сибирь четко обозначали насильственный характер присоединения новых территорий (т. н. Пустозёрская летопись озаглавлена «О покорении Сибири», а Бузуновская — «История покорения Сибирского царства» [390]). В 1774 г., когда имперскость России была очевидной и всячески восхвалялась, И. Фишер издал ставшую на некоторое время основным источником информации о российской колонизации книгу с названием «Сибирская история с самого открытия Сибири до завоевания сей земли российским оружием» [391]. В середине XIX столетия декабрист Н. Бестужев говорил о том, что Сибирь — это «колониальная страна, которую осваивали народы России» [392]. Известный статистик и географ К. Арсеньев утверждал: «Сибирь есть истинная колония земледельческая, металлоносная и коммерческая; рассматриваемая под сим видом, она имеет преимущество над колониями других государств европейских, не отделяясь от метрополии ни океанами, ни посторонними владениями» [393]. В классической работе «Сибирь как колония», вышедшей в 1882 г., Н. Ядринцев исходит из тезиса, что «Сибирь по происхождению есть продукт самостоятельного народного движения и творчества; результат порыва русского народа к эмиграции, к переселениям и стремлению создать новую жизнь в новой стране… поэтому мы вправе считать Сибирь по преимуществу продуктом вольнонародной колонизации, которую впоследствии государство утилизировало и регламентировало» [394]. Колониальную природу Сибири воспринимают как нечто само собой разумеющееся и многие западные исследователи: так, например, Дж. Форсит, называя Сибирь «североазиатской колонией России», подчеркивает, что ее «освоение» было движимо теми же мотивами и осуществлялось в основном теми же методами, какими происходило и освоение Южной и Северной Америк выходцами из Западной Европы [395], М. Бассен отмечает, «что русские правители относились к Сибири как иберийцы к Перу или Бразилии, сочетая эксплуатацию природных богатств [этой территории] с постепенной сельскохозяйственной ее колонизацией» [396], а Д. Ливен даже еще искуснее сравнивает русскую колониальную Сибирь с французской колониальной Канадой [397]. Мы солидарны с данными авторами, полагая, что в этой части своей истории Московия мало чем отличалась от основных западноевропейских метрополий.

Между тем это сходство, судя по всему, не вполне вдохновляло более поздних российских историков и философов. Не будучи готовы признать тот очевидный, на наш взгляд, факт, что первый импульс восточной колонизации был придан в XVI веке именно Московией как одной из составных частей исторической Руси, они оказывались в своеобразной западне, так как в рамках применявшейся ими терминологии и субъект колонизации (Россия) и ее результат (который тоже именовался Россией, и даже (до 1721 г.) не Российской империей) оказывались чуть ли не тождественными. Впервые с этим моментом столкнулся в начале ХХ века великий отечественный историк В. Ключевский — и, нужно отдать ему должное, он довольно изящно попытался обойти возникшую дилемму. «История России, — писал В. Ключевский, — есть история страны, которая колонизируется (курсив наш — А. А., В. И. ); область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией — то падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней» [398]. Такая формулировка имеет двойственный характер: она может быть прочитана и в том смысле, что территория России как возникающей в определенный момент времени страны колонизируется кем-либо и эта колонизация, собственно, и идентична формированию России (с чем мы согласны), и в том, что некий актор (например, русский народ) колонизирует саму Россию — что, на наш взгляд, выглядит полной бессмыслицей. К сожалению, приходится констатировать, что по довольно понятным — и преимущественно идеологическим — причинам развитие представлений о колонизации пошло именно в этом весьма странном направлении. Немногим позже П. Милюков заявил, что « колонизация России русскими (курсив наш — А. А., В. И. ) продолжалась на протяжении всей российской истории и является одной из ее характернейших черт» [399]; тут иррациональность данного утверждения почти очевидна. «Россия», на наш взгляд, не могла стать Россией без русских — т. е. не могла ею быть в современных границах без «русской колонизации», а «колонизировать» собственную территорию по определению невозможно: испанцы, высаживаясь в Новом Свете, колонизировали не Испанию, а Юкатан и Перу, хотя сама по себе история колонизации была весьма похожей. Эта внутренне противоречивая концепция была подхвачена и на Западе: Р. Пайпс утверждал, что «русские [в отличие от европейцев] не уезжали за границу; они вместо этого предпочитали колонизировать собственную страну» [400], видимо, предполагая, что Якутия была «более собственно» русской, чем Родезия — английской. Стоит заметить, что некоторые уверенные в великом будущем российских восточных территорий также считали их «естественным продолжением России, которое следует рассматривать не как колонию, а как естественное продолжение страны, способное стать домом для миллионов славян» [401]. В последние десятилетия этот подход необычайно распространился; появился специальный термин «самоколонизация» (или «внутренняя колонизация»), который определяется как «способность [страны] быть одновременно и субъектом, и объектом колонизации», как состояние, в котором «государство колонизирует чужие территории и в то же самое время задумывается о колонизации собственной метрополии» [402]; на эту тему выходят монографии [403], а само данное понятие применяется уже к истории не одной только России, но и европейских государств (правда, в основном в границах их исторических метрополий) [404].