Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Мы не возражаем в принципе против изучения «внутренней колонизации» как процесса более серьезного освоения территорий того или иного государства его жителями (в таком контексте, например, развитие производственной базы советской Арктики (о чем мы поговорим позже), сопровождавшееся значительными миграциями в неосвоенные районы, можно трактовать как внутреннюю колонизацию), но категорически против того, чтобы применять это понятие к государству in the making , каковым была Россия в XVI–XVII веках. В российской философии и историографии, повторим еще раз, идея «внутренней колонизации» выступала оправданием московского империализма — именно это, как мы полагаем, имел в виду в 1950-е гг. Г. Федотов, когда настаивал, что Россия, «в отличие от всех государств Запада, строилась не насилием, а мирной экспансией, не завоеванием, а колонизацией» [405]. Однако сам по себе данный сюжет кажется нам весьма показательным: невозможность не запутаться во «внутренней колонизации» обусловлена прежде всего неправильным осмыслением процесса поселенческой экспансии и неспособностью четко применять те или иные термины к тем или иным историческим состояниям русского государства. Мы сейчас поясним, что именно мы имеем в виду, но прежде считаем необходимым сделать еще два замечания.

Раньше мы отмечали, что важнейшими позитивными следствиями монгольской рецепции для России оказались способность доминировать над огромными континентальными пространствами и готовность признавать определенную религиозную свободу своих новых подданных. Это действительно так, хотя мы бы не считали оба данных фактора определяющими в успехе восточной колонизации. Скорее они стали ее предпосылками: движение русских на Восток отличалось от европейской вестернизации прежде всего тем, что оно носило заметный «компенсаторный» характер: в отличие от испанцев или голландцев, отправлявшихся в заморские страны, с жителями которых они никогда не встречались и о самом существовании которых часто лишь догадывались, русские шли туда, откуда за несколько столетий до этого пришли завоеватели, чуть было не уничтожившие их собственную цивилизацию [406]. И, только лишь закрепившись в этих землях, они быстро усвоили монгольские технологии управления пространством, создав систему опорных пунктов и коммуникаций между ними, которые позволяли им решить задачу, стоявшую и перед монголами: научиться доминировать над огромными территориями при относительно небольшом числе осевших на них выходцев из метрополии. Чертой российской колонизации, заметно отличавшей ее от европейской, стало доминирование над огромными континентальными территориями крайне ограниченными силами. Отчасти это объяснялось тем, что русским удалось выстроить систему управления своими восточными владениями, во многом аналогичную использовавшейся ранее монголами для «дистанционного» управления русскими землями из Сарая и Каракорума, которая была немыслима для испанских или британских колоний в Новом Свете. Отчасти же причиной была крайне незначительная заселенность покоренных русскими территорий — исследователи отмечают, что уже к концу XVII века русское (мы бы сказали — пришедшее из Московии, т. к. оно состояло в том числе из татар, чувашей, литовцев и малороссов) население Сибири по своей численности преобладало над коренными народами [407]. Это может показаться удивительным, поскольку и к середине XVIII века русское население зауральских территорий не превышало 450 тыс. человек [408], тогда как белое население 13 британских колоний в Северной Америке приближалось к 1,3 млн, а число испанских и португальских колонистов и их потомков в Латинской Америке составляло не менее 1,9 млн человек [409](причем в последнем случае оно вовсе не было в большинстве). Религиозная толерантность в процессе колонизации Сибири также была существенно выше, чем в испанских или португальских колониях в Латинской Америке, — опять-таки в значительной мере потому, что русские, знакомые с монгольской тактикой доминирования, шли на восток не столько для принесения туда света истинной веры, а с одной стороны, ради чисто экономического интереса, и с другой, во имя искоренения некоей неявной воображаемой угрозы, с которой постоянно ассоциировались эти отдаленные земли. Кроме того, надо отметить и значение того факта, что духовная власть в Московии de facto подчинялась светской и находилась у нее на содержании, в то время как в Европе Святой престол имел огромные возможности утверждать свою волю, и в такой ситуации христианизация новых владений выступала необходимым условием их легитимации.

И тут мы подходим к самому важному с теоретической точки зрения обстоятельству, снова обращаясь к теме центра и периферии, метрополии и колоний. Не будучи к моменту начала своей экспансии национальным государством, Московия приобрела в ходе данного процесса совершенно уникальный опыт. Что, собственно, произошло в период с конца XV по начало XVIII столетия? Мы полагаем, что параллельно шли два процесса экспансии.

С одной стороны, Московия, будучи окраиной Древней Руси, историческими центрами которой выступали Новгород и Киев, стремилась восстановить единство русских земель — естественно, под своим началом, опираясь как на свой статус новой столицы православного мира, «третьего Рима», так и на результаты своих усилий по освобождению русских земель от монгольского владычества. Главными вехами в данном процессе было покорение Новгорода в 1570 г., Ливонская война, на некоторых ее этапах приносившая контроль фактически над всей северной частью древнего «пути из варяг в греки», и борьба с Речью Посполитой, закончившаяся в 1650-е гг. присоединением Левобережной Украины. Именно к началу второй половины XVII века Московия по сути сформировалась если не как национальное, то как «историческое» русское государство, восстановив контроль над основными центрами древнерусской цивилизации.

С одной стороны, Московия, представлявшая собой на протяжении более двух столетий окраину монгольской зоны влияния, в то же самое время начала экспансию на восток, ставшую естественным продолжением борьбы с Ордой и реализацией черт, обретенных в ходе монгольской рецепции. Окончательно сбросив монгольское иго в 1480 г., Московское княжество подчинило себе Казанское и Астраханское ханства, к последней трети XVI века расширило свой контроль до Урала, а затем провело колонизацию Сибири, распространив свое влияние до Забайкалья и Берингова пролива как раз к тому времени, когда Переяславская рада приняла историческое решение о переходе запорожского казачества под протекторат русского государя.

Начав экспансию в конце XV века как крупное феодальное княжество, Московия закончила ее во второй половине XVII столетия как классическая империя, хотя формально она не именовалась таковой на протяжении еще семи десятилетий. Мы рискнем определить русское государство времен царя Алексея Михайловича как Московскую империю — что, на наш взгляд, более чем логично укладывается в ту историческую линию преемственности, первыми звеньями которой выступали Римская и Византийская империи, названия которых навсегда остались связаны с названиями их имперских центров. Мы пойдем даже дальше и в качестве научной провокации попробуем предположить, что само изменение титулатуры московских правителей с великокняжеской на царскую, произошедшее в середине XVI века, удивительно точно совпадает с началом становления Московской империи (не стоит забывать, что этимологически слово «царь» прямо связано с латинским Caesar , «цезарь» — т. е. с титулом, принятым римскими правителями в то время, когда Рим превращался в центр огромной «колониальной» империи). Под Московской империей (этот термин, на наш взгляд, нуждается в дополнительном осмыслении и научном описании) мы понимаем русское государство, уже простершееся в Сибирь, но еще не завершившее окончательно реинкорпорирование в свой состав территорий Древней Руси — т. е. «расширенную Московию» образца второй половины XVII и начала XVIII веков.