Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Параллельно шел специфический процесс nation-building ’a, основывавшегося на концепте «славяно-российского», или «православнороссийского» народа, который был создан киевским архимандритом Иннокентием Гизелем еще в середине XVII века [438]. Несколько позже данная теория была развита архиепископом Феофаном Прокоповичем, к концу правления Петра I ставшего de facto главой Священного Синода [439], который обогатил ее этническим элементом, полагая основой империи некий «триединый» русский народ, сложившийся из великороссов, малороссов и белороссов — трех основных славянских народностей, населявших территории Киевской Руси, ныне воссоединившиеся в составе империи [440](эти представления, заметим, позже сыграли важную роль в обосновании претензий России на восточную часть Речи Посполитой). В дальнейшем такая генерализация привела к двум важным последствиям: с одной стороны, возникло базовое для всей российской имперской конструкции противопоставление «русских» (к которым относились также малороссы и белороссы) «инородцам» [441](последнее сохранялось даже в советскую эпоху, когда говорили о «нацменьшинствах»); с другой, проявления определенной этнической и национальной самобытности среди представителей «младших ветвей» [442]русского народа стали считаться попыткой подрыва его единства и потому с разной степенью решительности пресекаться. Последнее часто принимало гротескные и неоправданно жестокие формы и было чревато серьезными унижениями украинцев и белорусов [443]; возможности их культурного и социального самовыражения ограничивались, а использование исторических языков порой рассматривалось как признак необразованности [444]. Может показаться парадоксальным, но в истории Российской империи можно встретить множество примеров того, как «великороссы» помогали «инородцам» упорядочивать их языки и создавать письменности, в то время как в отношении других славянских народов проводилась прямо противоположная политика [445]. В значительной мере именно поэтому, на наш взгляд, в современном украинском дискурсе в отношении России и общей истории двух народов постоянно присутствует оценка политики Петербурга и Москвы в отношении Украины как колониальной [446].

Мы могли бы и дальше продолжать оценку российской имперской экспансии, но сейчас хочется подвести некоторый итог. В начале XIX века на месте бывшей Московии и тех территорий, окраиной которых она столетиями оставалась, сформировалась гигантская империя, одновременно похожая на европейские империи того времени и радикально отличавшаяся от них. Сходство сводилось прежде всего к тому, что русские в течение исторически короткого времени сумели военной силой покорить огромные территории, населенные чуждыми им народами, создать там необходимую инфраструктуру управления и поставить их богатства на службу метрополии. Отличие проявлялось в первую очередь в том, что сама метрополия не была классическим национальным государством — и даже тогда, когда она попыталась в него превратиться, она скорее породила ощущения колониальной зависимости внутри самой себя, чем создала нечто, что по своей идентичности существенно отличалось бы от ее колониальных владений. Все это очень важно иметь в виду прежде всего потому, что как раз в это время, на рубеже XVIII и XIX столетий, все основные европейские империи претерпели масштабные трансформации (если не сказать — катаклизмы), радикально изменившие пути их последующего развития.

Разумеется, мы имеем в виду череду событий, которая за полстолетия привела к полной перекройке политической карты мира — к революциям в Америках (хотя и не только). Мы не будем пересказывать подробно ход событий, так как он отлично известен даже неспециалистам: в 1775 г. в Массачусетсе началось восстание против налоговой и торговой политики метрополии; в 1776 г. все 13 бывших британских колоний объявили о независимости, и к 1783 г. англичане вынуждены были признать поражение — так возникли Соединенные Штаты [447]. В 1803 г. Франция уступила США Луизиану — гигантскую территорию в центральной части Северной Америки, которой она владела до этого более 50 лет [448]. В 1810 г. начались антииспанские выступления от Мексики до Аргентины; с переменным успехом борьба продолжалась около пяти лет, пока после освобождения самой Испании из-под французской оккупации прибывшие из метрополии войска не восстановили королевскую власть в большей части провинций [449]. Однако вторая волна освободительного движения с 1816 по 1826 г. позволила добиться независимости почти всем бывшим испанским колониям кроме Мексики. В 1815 г. Португалия отменила колониальный статус Бразилии, сделав ее официальной частью Объединенного королевства [450], но уже в 1822-м оставшийся в Рио в статусе вице-короля наследник португальской короны провозгласил независимость и короновался как император Педро I [451]. В совокупности за эти annis terribilis европейские метрополии потеряли более 81 % своих колониальных владений [452]. Однако эта волна распада не коснулась трех империй, не обладавших заморскими территориями: Австрийской, которая по итогам наполеоновских войн присоединила к себе Северную Италию (помимо Пьемонта), Османской, которая утратила лишь небольшие территории на Балканах, и Российской, которая радикально расширила свои границы, присоединив Польшу и Финляндию. Несмотря на то, что сравнения событий этого периода проводятся довольно редко, они, на наш взгляд, крайне необходимы, так как именно через них только и можно понять логику российского имперского развития.

Устойчивость Российской империи на фоне краха европейских империй рубежа XVIII–XIX веков была обусловлена, на наш взгляд, как минимум четырьмя причинами.

Во-первых, как это ни парадоксально, Российская империя была не в должной мере колониальной. Мы не случайно несколько раз обращались к вопросу о количестве жителей метрополий, переселившихся в колонии. Европейские колонии в Новом Свете были в полном смысле слова колониями: в только что провозглашенных США доля европейцев и их потомков превышала 4⁄ 5 [453], а изначально жившие на освоенных ими территориях индейцы были в большинстве своем оттеснены вглубь континента. Доля рабов среди жителей CША по первой переписи 1790 г. cоставляла 17,4 % [454]. В Южной Америке ситуация была менее очевидной, но и там доля испанцев достигала 43–50 % от общего числа жителей (включая мулатов и завезенных из Африка рабов) [455], а города были населены выходцами из метрополии более чем на 2/3 [456]. В Бразилии накануне провозглашения независимости доля португальцев и их потомков также составляла 35 % [457]. Восстания, приведшие к отделению от метрополий, возглавлялись не представителями туземного населения, а колонистами-европейцами, людьми образованными и усвоившими все передовые идеи своего времени. Задачей восставших было не отторгнуть европейские установления (как это происходило в большинстве случаев в ходе «антиколониальной» борьбы 1960-х гг.), а усовершенствовать их [458]. Со всех этих позиций антиколониальная борьба в Сибири выглядела нонсенсом: представителей метрополии в регионе было мало; элементы их особого самосознания полностью отсутствовали; какого-либо видения автономного будущего не имелось даже в зародыше; при этом власть русских над местными народами целиком и полностью определялась могуществом метрополии, в то время как в Новом Свете колонисты безусловно доминировали над местными жителями и без помощи центральных властей. Иначе говоря, для выступлений колонистов они должны были быть бóльшими европейцами, чем представители метрополии, — а в российском случае об этом не шло и речи.