Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и экономический фактор. В отличие от большинства европейских колониальных империй, распад Советского Союза совпал с масштабным экономическим кризисом в России — кризисом, обусловленным не столько «разрывом хозяйственных связей» с бывшими колониями, сколько общим проигрышем социалистической плановой экономики в соревновании с капиталистической рыночной. Это историческое поражение привело к «открытию» России внешнему миру — и к быстрому осознанию неконкурентоспособности одних секторов ее экономики и бесполезности других. Нисходящая хозяйственная динамика хронологически наложилась на период отторжения имперских традиций в 1990-е гг., как минимум двояким образом поспособствовав их последующему ренессансу.

С одной стороны, экономический кризис привел к тому, что единственным полезным с точки зрения глобального спроса сектором стало производство сырья. Доля нефти, газа, угля, драгоценных и цветных металлов в советском экспорте образца 1989 г. составляла 50,4 % [836], а в российском образца 2001 г. — уже 73,5 % [837], а доля той же нефти, отправляемой на экспорт, в общем объеме добычи изменилась с 33,2 [838]до 71,8 % [839]. Условием выживания государства в такой ситуации стало укрепление контроля за добывающими отраслями: в 1999 г. были введены экспортные пошлины сначала на нефть [840], а чуть позже — на газ [841]; с 2001 г. началась национализация крупных сырьевых компаний [842], а федеральная и региональная собственность на недра была закреплена еще в Конституции 1993 г. [843]По мере того как доля нефтегазовых доходов бюджета приблизилась к 2008 г. к 50 % (а затем превосходила этот рубеж в 2012–2014 гг.) [844](согласно недавно проведенным исследованиям, применяемая правительством методика не учитывает целый ряд косвенных нефтегазовых доходов, из-за чего реальная доля поступлений от этих отраслей может быть выше на 9–17 процентных пунктов, если говорить только о федеральном бюджете [845]), стало понятно, что никакого реального федерализма в России не может быть еще и по экономической причине. Москва присваивала себе разными путями гигантскую природную ренту и через систему трансфертов превращала регионы в провинции, а граждан — в подданных, благосостояние которых зависело в куда большей мере от прихоти вождя, чем от их собственной хозяйственной деятельности. Хотя этот показатель немного о чем говорит (нужно учитывать, что рентные платежи уходят в итоге в федеральный бюджет), но после 2008 г. число регионов-доноров, которые могут свести концы с концами без дотаций из центра, не превышает десяти [846]— т. е. восемь из девяти субъектов «федерации» выживают только благодаря подачкам из центра. Избежать соблазна выстроить «вертикаль власти» и другие имперские управленческие структуры в этих условиях было, на мой взгляд, практически невозможно.

С другой стороны, экономический «провал» 1990-х гг. имел столь масштабный характер, что он требовал как объяснений, так и компенсации. Первое в той или иной форме приняло образ ностальгии по «великой стране», которую «специально развалили» внешние или внутренние враги [847]и которую следует всеми правдами и неправдами отстроить. Не случись после распада СССР катастрофического хозяйственного кризиса, реминисценции по империи были бы намного менее значительными, а ощущение разумности отказа от контроля за имперской периферией — куда более основательным; если бы именно отделившиеся союзные республики пережили экономическую катастрофу, а Россия смогла успешно развиваться, увеличив отрыв от них, ренессанс имперских настроений был бы маловероятен. Второе обстоятельство требовало неких компенсаторных действий, которые могли подтвердить, что Россия вовсе не вытеснена на мировую периферию и не перестала быть самой собой. Многие события того времени — от войны в Чечне до вмешательства в конфликты в Абхазии, Приднестровье и Таджикистане и даже абсолютно бессмысленных — если не сказать: смехотворных — демаршей в бывшей Югославии [848]— отчасти порождались именно желанием показать, что «есть еще порох в пороховницах», и неизменно сопровождались проявлениями патриотического энтузиазма в случаях, когда приносили реальные или воображаемые результаты. Если европейские метрополии сумели довольно быстро перейти от досужих рассуждений о своей цивилизаторской миссии и геополитических преимуществах империй к подсчету экономических выгод интеграции и пацифизма, то России этого не удалось совершенно, и причиной тому была экономическая несостоятельность империи в эпоху прогрессирующей глобализации.

Вполне вероятно, что хозяйственные тренды повлияли на политические и каким-либо иным образом, но нельзя не признать, что примитивизация российской экономики, несомненно, стала четвертой фундаментальной предпосылкой попытки имперского ренессанса — как потому, что она создала новую систему перераспределения ренты и власти, так и потому, что подготовила почву для позитивного восприятия смены политических трендов значительным большинством населения.

Подводя промежуточный итог, можно констатировать, что 30 лет, прошедшие после распада Советского Союза, ознаменовались попыткой демонтажа сложносоставной империи — попыткой, которую сегодня можно однозначно признать неудавшейся. Фундаментальной причиной ее провала была неспособность элит увидеть в происходивших на рубеже 1980-х и 1990-х гг. процессах естественное продолжение глобального тренда на деколонизацию и вытекающая из нее невозможность соответствующим образом «переформатировать» политическую структуру страны. Потеря военным образом приобретенных провинций к тому времени была неизбежной, и вместо попыток сохранения СССР или перелицовывания его в Союз Суверенных Государств куда более многообещающим могло стать превращение всех национальных республик в субъекты равного уровня и попытка прочной интеграции относительно сложившегося имперского core в составе России, Украины и Белоруссии при неизбежной потере Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа. В этом случае в относительно едином интеграционном образовании оказались бы территории схожего уровня развития и близких культурных традиций, экономически взаимодополняющие друг друга; произошло бы «организованное отступление» к границам и смыслам России петровских времен; новое государство (или, скорее, интеграционный союз государств) стало бы намного более европейско-ориентированным (а значит — в перспективе могло бы рассматриваться кандидатом на равное сотрудничество с бывшими европейскими метрополиями в деле реорганизации «Большой Европы»). Однако так как крах Советского Союза воспринимался как геополитическая катастрофа, а не естественное продолжение глобальных процессов имперского упадка, протекавших с конца Второй мировой войны, то в России превалирующей оказалась трактовка кризиса начала 1990-х как временного, который вскоре может (и должен бы) смениться очередным «собиранием земель». Важнейшей причиной того, что такой подход взял верх, мы считаем произвольность границ Российской Федерации, в которых после ее провозглашения как суверенного государства возник беспрецедентный симбиоз имперского центра, поселенческой колонии и насильственно присоединенных территорий. Подобный «коктейль» сразу же спровоцировал риск сецессий — и, собственно, история формально «постимперской» России на протяжении первого десятилетия ее жизни стала во многом историей колониальной войны на Северном Кавказе, которая для блага метрополии скорее должна была быть проиграна Москвой так же, как война в Алжире была проиграна Парижем [849]. Эта война породила состояние emergency , поставила крест на учреждении страны как истинной федерации и сделало борьбу за «исконно российские земли» привычным императивом, через который не только элиты, но и население стало оценивать будущее своего государства. Возрождающаяся имперскость затем привела к войне с Украиной, обострению отношений с соседями и в конечном итоге — к крайне нестабильной ситуации, где важнейшим направлением «интеграции» стало немыслимое для любой бывшей метрополии выстраивание союзов с бывшими колониями, а главными оппонентами оказались цивилизационные центры других великих империй. Трагедия России на протяжении всего этого периода состояла в том, что она не попыталась найти рамок и форм своего существования в постимперских реалиях в такое историческое время, когда восстановление ее прежней империи выглядит принципиально невозможным, — и тут стоит обратиться к тому, почему вероятность «реконкисты», подобной той, что удалась в 1918–1923 гг., сегодня равняется нулю.