Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Данная проблема представляется нам весьма важной еще по одной причине — если в Европе после распада заморских империй национальное чувство сыграло компенсаторную роль и привело к переосмыслению идей гражданской нации и определенной внутренней консолидации, то в России эта опора на сегодняшний день отсутствует. Попытки выработать «национальную идею» и построить новую нацию, предпринимавшиеся в 1990-е гг., окончились полным провалом [818]. В некоторой степени власти сейчас стремятся подменить национальную идентичность культурной или «духовной», для чего в истории российского государства можно найти множество оснований: отчасти этим обусловлена риторика консерватизма и апология православия как «духовной скрепы». Между тем, как мы уже отмечали, концепт православной общности выглядел относительно адекватным только тогда, когда Московия еще не вышла достаточно далеко за пределы территории своего зарождения, — но в полиэтничном обществе он не может служить прочным основанием для социальной консолидации. Кроме того, у Европы, повторим еще раз, было в запасе 40–50 лет для того, чтобы свыкнуться с постимперским состоянием, — и только после этого она столкнулась с притоком значительного числа мигрантов из бывших колоний; в России этот поток начал нарастать практически сразу после распада империи и принял огромные масштабы. Политически в Европе изначально не воспринимали остатки бывших империй как «временно» или «случайно» потерянные территории и потому стремились развивать свои страны именно как национальные государства в контексте общеевропейских интеграционных процессов, — в России, следует признать, подобный процесс даже не начался. Подытоживая, скажем еще раз: Российская Федерация, в которой сохранены как историческая метрополия, так и все виды ее колоний, внутренне непрочна; основная функция имперского распада — четкое отделение метрополии от колоний, как политическое, так и ментальное — не выполнена даже в малейшей степени. Главная проблема постсоветской России состоит в том, что распад империи не запустил процесса национального самоопределения метрополии. Дальнейшая дезинтеграция части бывшего имперского организма остается вполне реальной — и смутное возмущение против этой перспективы является второй фундаментальной причиной строительства государства как империи, а не как нации.

Кроме того, в постсоветской российской реальности присутствует еще одно обстоятельство, с которым европейским империям практически не пришлось иметь дела. Речь идет о судьбе русского населения — носителя прежней имперской традиции — в отдельных частях бывшей империи. На первый взгляд, общий тренд соответствует тому, что происходило в период европейской деколонизации: доля русских в населении новых независимых государств резко падает: между 1989 и 2009–2018 гг. она сократилась в Казахстане с 37,8 до 19,3 %, в Киргизии — с 21,5 до 5,6 %, в Узбекистане — с 8,3 до 2,7 %, в Таджикистане — с 7,6 до 0,46 %, в Туркмении — с 9,5 до менее 2 % [819], в Грузии — с 6,3 до 0,71 %, в Азербайджане — с 5,6 до 1,3 % и в Армении — с 1,6 до 0,4 % [820]. Однако если в контексте деколонизации 1940–1960-х гг. вопрос с выходцами из метрополий решался просто — подавляющее их большинство покидало заморские владения и возвращалось в Европу (к середине 1960-х гг. в Великобританию переселились более 400 тыс. подданных короны из 550–600 тыс. живших в империи после Второй мировой войны [821], а в 1952–1965 гг. из бывших французских колоний и Алжира возвратились практически все 1,5 млн французов [822]), то в новой России процесс «отступления» с окраин никогда не был достойно организован. Поэтому если в некоторых случаях, когда пребывание в новых независимых государствах было явно некомфортным и даже опасным, русские покидали их довольно быстро, то в Казахстане, Украине, Беларуси и даже в странах Балтии существенного исхода не случилось (в Латвии, например, доля этнических русских в населении сейчас составляет 25,2 % [823]против 34,0 % в 1989 г. [824]). В результате возник неизвестный для европейских деколонизаций феномен: в новых постсоветских государствах возникли значительные русские диаспоры, а во внешней политике Российской Федерации — мотив «защиты прав русских» на территории бывшей имперской периферии. В некоторых случаях (как, например, в Молдове в 1992 г.) такая защита осуществлялась военными методами, приведшими к отделению от страны той ее части, где русские и украинцы составляли большинство населения [825]; в некоторых (прежде всего государствах Балтии) речь шла о попытках обеспечить выходцам из метрополии равные гражданские и экономические права с представителями титульных наций — однако попытка выстраивания подобной «двойной идентичности» (в качестве гражданина нового независимого государства юридически, но как русского и носителя имперской идеологемы фактически) оказалась присуща России в наибольшей степени среди всех имперских держав и оказалась при этом достаточно успешной: лишь незначительное меньшинство русских, живущих сегодня на территории бывших национальных республик Советского Союза, целиком и полностью лояльны правительствам своих стран.

Данный феномен представляется нам исключительно важным, так как он придал новой российской имперскости дополнительный смысл и миссию: защиту «соотечественников» за рубежом. Даже в условиях демонстративного отказа выстраивать национальную идентичность «по праву крови» в самой России Кремль взял именно такой подход на вооружение, как только дело дошло до российских соседей. Практически неизбежное появление доктрины «русского мира» (главной причиной образования которого на постсоветских территориях стала банальная неспособность России экономически и организационно обеспечить репатриацию своих (потенциальных) граждан) видится нам третьей фундаментальной причиной «сваливания» России в имперскость: Москва стала позиционировать (и воспринимать) себя как центр чего-то большего, чем Российская Федерация, чего-то более широкого, что только по досадной ошибке не оформлено в политически единое целое.

Российские элиты пришли к такому пониманию довольно быстро после распада Советского Союза: Москва единственной из бывших имперских столиц применила в качестве «оружия» инструмент гражданства: в случае обострения конфликтов в населенных русскими или сочувственно относящимися к России людьми районах «раздача паспортов» неожиданно принимала массовый характер — будь то Приднестровье в 1993–1997 гг. (где российское гражданство получила почти половина населения) [826], Абхазия и Южная Осетия в 1995–2007 гг. (где этот показатель превышал 80 %) [827]или сепаратистские республики востока Украины (а точнее — все территории Донецкой и Луганской областей) в наши дни [828]. В последние годы на фоне «имперского ренессанса» российские лидеры идут даже дальше. С одной стороны, предпринимаются попытки изобразить русский народ не в качестве вполне определенного исторически сложившегося этноса, а в виде своего рода overarching nation , которая, по сути, включает в себя и другие близкие ему этносы (так, президент В. Путин неоднократно говорил о том, что для него «русские и украинцы — это вообще один народ… по сути, это одна нация» [829], да и «русский и белорусский народ, по-моему, то же самое, что украинский и русский — это почти одно и то же в этническом смысле слова и с точки зрения нашей истории» [830]), — и тем самым создать невидимые нити, связывающие Российскую Федерацию как государство с осколками советской империи. С другой стороны, российские лидеры все чаще и чаще говорят, что Россия выступает (или должна бы выступать) не только гарантом прав и законных интересов своих граждан (каковых, заметим, с учетом сказанного выше в том или ином регионе в необходимый момент может оказаться неожиданно много), но также и защитником прав «этнических русских» [831], «русскоязычных» [832]и даже людей, воспринимающих как родную для себя русскую культурную традицию, — что не имеет аналогов в мировой практике. Даже не слишком внимательное изучение эволюции соответствующей риторики Москвы указывает на то, что в Кремле все меньше воспринимают Россию как современное nation state и все больше относятся к ней как к временно «сжавшейся» имперской метрополии, собирающей силы и средства для новой экспансии. Концепция «русского мира», превратившаяся из маргинальной идеологемы чуть ли не в главный концепт российской власти, является несомненно имперской: основное внимание уделяется не тем русским, русскоязычным или связанным с русской культурной традицией людям, которые добровольно покинули страну и способны служить инструментом углубления ее связей с миром, а тем, кто по каким-то причинам остался за пределами российских границ, не попытавшись вернуться на историческую родину [833], — т. е. людям, национальная идентичность которых сильнее гражданской или профессиональной и которые при некоторых условиях могут помочь снова расширить границы российской империи (что в значительной мере и было продемонстрировано в Крыму и Восточной Украине) [834]. Параллели между таким положением вещей и ситуацией с 6,7 млн немцев, оказавшихся за границами Веймарской Германии в 1920-е гг. (в основном в Польше и Франции по Версальскому договору и в Чехословакии по Сен-Жерменскому) [835]и серьезно способствовавших росту национализма и становлению Рейха, выглядят гораздо более основательными, чем любые возможные сравнения с динамикой миграционных процессов в контексте европейской деколонизации второй половины ХХ века.