Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Посмотрев на противоположный берег, от которого отходил противник, Холмский мог увидеть заросшее кустарником устье какого-то притока Шелони: то ли реки, то ли большого ручья. Если продолжить движение далее, то потом пришлось бы форсировать еще и эту новую водную преграду. И тут князь обнаружил лежащее прямо перед ним огромное открытое пространство: невысокий берег, по которому шли его отряды, спокойное течение реки без препятствий, а самое важное: далеко — до версты — пологий (с заливными лугами) противоположный берег, заканчивавшийся небольшим по высоте песчаным всхолмлением.

Началась переправа. Молнией понеслась на врагов-соотечественников, словно не видевшая их превосходства, заждавшаяся московская конница. Налетела… и захлебнулась в атаке. Некоторые летописи, действительно, сообщают даже о том, что москвичам (вероятно, части их) первоначально пришлось уйти за Шелонь. Впрочем, если это и было, то лишь эпизодом.

Вскоре же, не выдержав натиска, новгородские ополченцы побежали, увидев, скачущую из засады конницу, состоявшую из мещерских татар. [1543]

Переходили или не переходили какие-то московские отряды р. Дряно (Дрянь), находящуюся выше основного места переправы? Возможно, основная часть переправилась до ее устья, а некоторые группы вынуждены были совершить еще одну переправу, что и отмечено Псковской летописью (Строевский список): «И не дошедше Моустца и Солци, и вергошася москвичи с берега в рекоу Дрянь, и прегнавше Дрянь рекоу, и оударишася на них, и победиша их…». [1544]

Для ряда ученых участие в Шелонской битве татар — непреложный факт. А.К. Баиов пишет, что переправившийся московский отряд своей стрельбой дал «возможность выиграть время для выполнения обхода татарами». И далее: «После непродолжительного сопротивления новгородцы стали отступать. В это время в тылу их появились татары, обошедшие их правый фланг. Появление татар в тылу, в связи с энергичным натиском москвичей с фронта, произвело столь сильное впечатление на новгородцев, что у них началась паника и все их войско бросилось бежать по направлению к Новгороду». [1545]

По Г.В. Вернадскому «новгородцам удалось оттеснить московские войска назад через реку Шелонь, но в этом месте им подготовили засаду татары Даньяра, и их постигло тяжелое поражение». [1546]«По знаку Холмского из засады на поле высыпал отряд татар», — заметил Н.С. Борисов. [1547]

Важнейшее сообщение, в этой связи, приведено в Типографской и Софийской летописях, где упоминается, что в сентябре, уже находясь в Москве, Иван III «чтивъ царевича Даниара и отдаривъ, отпусти его в Мещероу, оубиша бо оу него Новогородци 40 Татариновъ в загоне». [1548]Понятно, что Данияр здесь награждается как «верховный» военачальник всех татарских отрядов, принимавших участие в операции. Другого же «загона», то есть засады, кроме как на Шелони-Дряно во всей кампании 1471 г. не было. Более того, видимо в глазах великого князя татары внесли серьезный вклад в общую победу. Вполне возможно, татары и были теми, кто переправился через Шелонь после речки Дряно, и таким образом, волею обстоятельств сыгравшими роль засадного полка, решившего во многом исход битвы.

События, связанные с окончанием даннической зависимости Руси от Орды, широко отражены в отечественной научной, популярной и художественной литературе. Мимо них не прошли и представители русского изобразительного искусства. Так, на картинах художников XIX в. Н. Шустова и А. Кившенко ярко и образно изображена сцена в кремлевских палатах, предварявшая военное вторжение на Русь хана Ахмата. На них, гордо вставший с трона, великий князь Иван III Васильевич разрывает и топчет ханскую грамоту, а у А. Кившенко еще и некую басму. Негодующие татарские посланники, равно как и окружение князя, хватаются за оружие. Вот-вот произойдет схватка.

Специалистам известно и изображение этой ситуации в летописном варианте — в так называемом Казанском летописце. В нем сидящим на троне Иваном III к ногам ненавистных татар брошен потоптанный чей-то портрет, по всей видимости, какого-то их почитаемого предка.

Как увидим далее, такая художественная несогласованность в представлении «яблока раздора» (грамота, басма, портрет) между Русью и Ордой, Иваном III и Ахматом происходит от состояния источников и их понимания историками. К этому мы и обратимся.

В изучении событий 1480 г. на Угре сложилась историографическая традиция деления источников на вполне репрезентативные и, так сказать, маргинальные. В частности, к последним обычно относят связанные с интересующим нас сюжетом известия такого памятника русской письменности середины XVI в., как История о Казанском царстве, или Казанский летописец. [1549]Такое отношение связано, как минимум, с двумя обстоятельствами: во-первых, более поздним его происхождением по сравнению с летописными и иными источниками, некоторые из которых современны событиям, и, во-вторых, с трудностью интерпретации ряда мест, поскольку их информация, как считается, плохо коррелирует с сообщениями общепринятых источников.

Вызывающий сомнения текст находится в самом начале Казанского летописца в главе, которая называется «О послехъ, отъ царя пришедшихъ дерзосне къ великому князю Московскому, о ярости Цареве на него, и о храбрости великого князя на царя». Приведем этот текст в части нас интересующей. «Царь Ахматъ… посла къ великому князю Московскому послы своя, по старому обычаю отецъ своихъ и зъ басмою, просити дани и оброки за прошлая лета. Великий же князь ни мало убояся страха царева и, приимъ басму лица его и плевав на ню, низлома ея, и на землю поверже, и потопта ногама своима, и гордыхъ пословъ его всехъ изымати повеле, пришедшихъ къ нему дерзостно, а единаго отпусти жива, носяща весть къ царю, глаголя: "да яко же сотворилъ посломъ твоимъ, тако же имамъ и тебе сотворити, да престаниши, беззакониче, отъ злаго начинания своего, еже стужати". Царь же слышавъ сия, и великою яростию воспалися о семъ, и гневомъ дыша и прещениемъ, яко огнемъ и рече княземъ своимъ: "видите ли, что творить намъ рабъ нашъ, и како смеетъ противитися велицеи державе нашеи, безумныи сеи". И собрався (в) Велицеи Орде, всю свою силу Срацынскую… и прииди на Русь, къ реце Угре…» [1550]

Лучшее объяснение, к которому прибегают историки, характеризуя этот фрагмент (и примыкающие к нему далее), это то, что он представляет собой легендарное (Г.В. Вернадский, Я.С. Лурье) или фольклорное (Н.С. Борисов) изложение событий, и, следовательно, не вполне надежен в качестве адекватного исторического источника.

Спора нет, фольклорно-легендарные нотки здесь звучат. Но разве и при учете этого не могут присутствовать реалии имевших место событий?