Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Как видим, этот вывод сделан для периода еще единого Джучиева улуса. Что же тогда говорить об эпохе распада золотоордынской государственности? Для того времени, когда собственно династию Чингисидов представляла только Большая Орда хана Ахмата, прямого потомка Чингис-хана?

Так мы подходим к объяснению инцидента с «басмой»-пайцзой. Скорее всего, то, что в «Казанской истории» обозначено как «басма лица его» было символическим изображением харизмы великого предка Ахмата — Чингис-хана (может быть, и сюда следует отнести ссылку на «старый обычай отецъ своихъ»), что не поняли, вероятно, и присутствовавшие на церемонии, а также автор или составитель произведения (а еще позднее новый автор-редактор, записавший рядом со словом «басма» понятное ему слово «парсуна», и, наконец, иллюстратор, изобразивший «басму» в виде ханского портрета). [1566]Очевидно, там была и надпись как обычно соответствующего угрожающего содержания. «Великий же князь ни мало убояся страха царева и, приимъ басму лица его и плевав на ню, низлома ея, и на землю поверже, и потопта ногама своима». Оставляя без комментариев ситуацию с оплевыванием, скажем, что все остальное вполне могло иметь место. Нас не должно смущать и то, что «басма» была поломана (разломана). Конечно, если пайцза была из золота или серебра, то это вряд ли возможно. Но пайцы выполнялись не всегда из металла — были и из дерева. В истории отношений монголов с подчиненными народами имел место случай, весьма напоминающий нашу ситуацию, когда одному из правителей, «промедлившему с изъявлением покорности, монголы… выдали деревянную пайцзу». [1567]Деревянную пластинку вполне можно было и поломать, и бросить на пол, и от души потоптать. Кстати, этим непочтением, в свою очередь, можно объяснить и столь гневную реакцию Ивана III.

Такое поругание святыни — одного из главных элементов ордынской государственно-родовой символики (а не надо забывать еще и пострадавших послов) — не могло пройти безнаказанно, даже если и имела место, допустим, какая-то военная неподготовленность и дипломатические неувязки. И Ахмат-хан, как достойный наследник-Чингисид, пошел на Русь.

В русской историографии и общественной мысли существуют «вечные темы». Для древнейшей истории, к примеру, — это норманская проблема, для истории нового времени — петровские преобразования и т. д.

Без всякого преувеличения можно сказать, что и тема средневековых русско-монгольских (русско-ордынских) отношений стоит в этом же ряду: она была и остается востребованной как в научном мире, так и в широких общественных кругах уже более двух столетий («монгольский вопрос», писал Л.В. Черепнин, «принадлежит к числу важнейших исторических проблем»).

Тема русско-ордынских отношений является привлекательной не только для историков — специалистов по русской медиевистике, но и представителей других — смежных и несмежных — исторических специальностей, а также многочисленных любителей истории нашей Родины.

Такое устойчивое и пристальное внимание, безусловно, объясняется во многом тем, что от понимания и решения «монгольского вопроса» во многом (если не во всем) зависят концептуальные представления и оценки дальнейшего исторического процесса развития Руси и России, а также международных отношений в Европе и Азии.

Тема «Русь и монголы» остается важной и актуальной и в общественно-политической жизни. Достаточно вспомнить, что еще некоторое время назад (да и сейчас) можно было услышать с трибун или прочитать в периодике утверждения о России — тысячелетней рабе, о многовековом рабстве русского человека и т. д. При этом имелось ввиду прежде всего монголо-татарское иго и его последствия, якобы на много столетий вперед предопределившие деспотическую государственность в России и «иссушившие» русскую душу.

С самого начала выделения монгольской тематики как отдельной проблемы русской историографии она становится одновременно и идеологическим инструментарием.

Преобладавшая до середины XIX в. под воздействием летописных сообщений и общего национального подъема эмоциональная точка зрения Н.М. Карамзина и Н.И. Костомарова сменяется более взвешенным подходом в трудах С.М. Соловьева. Однако к первым десятилетиям XX в. какого-то единого подхода так и не было выработано.

Возобладавшая марксистская идеологическая доктрина, изначально предполагавшая монизм, повлияла как на общую направленность при разрешении вопроса истории Руси XIII–XV вв., так и на частную проблематику. «Монгольский вопрос» был поставлен в строго детерминированные рамки всемирного формационного процесса и классовой борьбы. Но и в этих условиях появляются крупные труды А.Н. Насонова, Б.Д. Грекова и А.Ю. Якубовского, М.Г. Сафаргалиева, Л.В. Черепнина, В.В. Каргалова, В.Б. Егорова, В.А. Кучкина. Они, во многом, повлияли и на общественное сознание и идеологию [1568], были востребованы и новой политической обстановкой, сложившейся в конце XX столетия. [1569]

Вместе с тем, в 90-х годах становится ясно, что в научном отношении рамками сугубо конфронтационных отношений Руси и Орды или отношений господства-подчинения проблема не исчерпывается. Они многообразнее, и представляют собой сложные переплетения различных уровней: политического, военного, династического, экономического.

Ряд работ, вышедших в последнее десятилетие, подтверждают это. Традиционный для советской историографии подход пересматривается или критически уточняется в трудах А.А. Горского, К.А. Аверьянова, Д.Г. Хрусталева и других современных исследователей. Наряду с этим, присутствует и прежняя парадигма русско-ордынских отношений, а также имеет место и евразийская доктрина, давно перешедшая уже рамки научных изысканий.

Исследованность, таким образом, проблемы русско-ордынских отношений лишь кажущаяся, предполагающая как новое прочтение всего комплекса источников, так и новое осмысления места «монгольского вопроса» в русской историографии и — шире — в общественном сознании.

Нам уже приходилось высказываться по этому поводу. Однако за прошедшее время появился ряд работ, требующих нового осмысления и анализа.

Один из аспектов проблемы русско-монгольских отношений — само начало их, обозначаемое обычно как монголо-татарское нашествие, а также его последствия. [1570]

Длительное время оно воспринималось безальтернативно как повсеместно сугубо разрушительное, последствия которого, усугубленные установлением «ига», Русские земли очень долгое время не могли преодолеть.

Сохранившиеся письменные источники позволяют трактовать эти, безусловно, в целом драматические для Руси события, по крайней мере, не так прямолинейно как это принято. [1571]Эмоционально-возвышенный трагический тон летописцев, относящийся к событиям рубежа 30–40-х гг., уже в 1239 г. сменяется на прежнюю размеренную повествовательную тональность. Мы видим, что «структуры повседневности» прежнего времени довольно быстро (конечно, с исторической точки зрения) вошли в прежнюю жизненную колею. Все это не слишком вяжется с картиной тотальной катастрофы, картиной, привычной для нас вследствие ее массового тиражирования в изданиях самого разного рода.