Валентин Янин - Музей как лицо эпохи

Толстой к тому времени был очень известной и влиятельной фигурой, а потому получал много просьб и предложений от художников. Его писали и Репин, и Крамской, и Нестеров, и многие другие. На этих портретах писатель изображен активным, с открытым и пытливым взглядом, смотрящим прямо на зрителя.

Портрет Ге — совсем иной. Домашняя обстановка подчеркивается в нем мелкими бытовыми деталями: инструменты для письма, аккуратно разложенные рядом с бумагами, чернильница, балясинки письменного стола, мягкий боковой — кажется, утренний — свет. Толстой здесь меньше всего похож на провидца, философа и моралиста. Он предстает нам в своем самом верном облике, отмытом от всего наносного — за работой.

Ге много раз посещал его в Ясной Поляне, а в Хамовниках стал настолько близок семье, что сам Лев Николаевич не раз говорил: «Если меня нет в комнате, то Н. Н. может вам ответить; он скажет то же, что я». Фраза, конечно, шуточная, но многое объясняет. Ге стал не только настоящим другом Толстому, но и одним из самых верных последователей его учения: начал много работать физически, устраивать быт, свой и соседский, мало и скудно питался, жаловался на жену за ее, как ему казалось, излишества («моя барыня не хочет жить просто»). Переписка, очень интенсивная во все годы общения с Толстым, усилилась к концу жизни художника. Примечательно, что дружба с Толстым распространилась и на сына художника, тоже Николая Николаевича. Переписка сына и Толстого была даже активней и обширней.

Но, кажется, важнее всего в этой истории то, что Толстой кардинально изменил стиль и художественное мышление Ге. Он следовал совету Толстого выражать в своих картинах простое христианство, понятное и очень нужное людям.

После пережитого душевного кризиса 1870–1880 годов Толстой склонен был воспринимать искусство как развлечение для высших классов, «заманку жизни», которая ничему не учит. Ге также, разочаровавшись в принципах и целях академической живописи, принялся искать новые пути. Естественно, что между этими двумя выдающимися людьми возникло взаимопонимание. Дочь писателя, Татьяна Львовна, вспоминала: «Трудно сказать, насколько мой отец был причиной того нравственного переворота, который произошел в душе Ге. Теперь мне кажется, что пути, по которым шла душевная работа Ге и моего отца, вначале шли независимо друг от друга, но в одинаковом направлении. Оба были художники, за обоими в прошлом крупные произведения искусства, создавшие их славу как художников, — и оба они, пресытившись этой славой, увидали, что она не может дать смысла жизни и счастья. Мой отец провел несколько лет в мучительных исканиях и сомнениях. Насколько я знаю — это же было и с Ге. <���…> Он был на перепутье, — и как только он увидал по статьям отца, что отец переживает ту же душевную работу, которая в нем происходила — он узнал себя и с радостью и восторгом бросился к отцу, в надежде, что он поможет ему вырваться из той темноты, в которой он пребывал в последнее время».

Техника написания картин у Ге с течением времени тоже значительно меняется. После гладкости и безмятежности на первый план выступили резкие, более широкие мазки. Об этой новой технике, которая вызывала неприятие многих современников, художественный критик М. Фабрикант писал: «Сейчас, после экспрессионистов, вряд ли кто-нибудь станет рассматривать оригинальный строй картин Ге как результат недостатка у него техники». Взволнованность и несколько лихорадочное звучание кар тин позднего Ге можно проследить во многих его работах, в том числе и в толстовском портрете.

Экспрессивный реализм этой работы даже несколько контрастирует со спокойствием сюжета и самого героя. Наверное, и сам Ге, ища покоя и гармонии в жизни и живописи, стараясь двигаться к свету, делал это ценой недюжинных душевных усилий, и за более-менее спокойным фасадом вполне можно эти бури разглядеть.

К моменту знакомства с Толстым (1882 год) Ге, подобно писателю, и сам, разочаровавшись в принципах и целях академической живописи, принялся искать новые пути. Техника написания картин у него значительно меняется. После гладкости и безмятежности на первый план выступили резкие, более широкие мазки. Взволнованность и несколько лихорадочное звучание картин позднего Ге можно проследить во многих его работах, в том числе и в толстовском портрете.

Наверное, и сам Ге, ища покоя и гармонии в жизни и живописи, стараясь двигаться к свету, делал это ценой недюжинных душевных усилий, и за более-менее спокойным фасадом вполне можно эти бури разглядеть.

«ЗНАНИЕ— СИЛА» № 4/2017

Вера Толстого возникла, как он сам говорит, по необоримой духовной потребности. Такая Вера — не верование, но благая воля. Она вызывает усилие, необходимое человеку, чтобы вернуть себя к той высшей духовной силе, которая живет в нем.

Ее источником в себе Толстой со времен «Войны и мира» считал духовную жизнь русского народа. Достаточно вспомнить отношение Пьера Безухова к Каратаеву и сам образ Платона Каратаева, олицетворявшего для Толстого одновременно и русское, и вселенское жизненное начало.

Новое в отношении Толстого к русскому народу в конце 70-х годов состояло в том, что он готов был трудиться на поприще духовной жизни народа. В одном из черновиков 1879 года Толстой любовно описывает, как трогательно бабушка учит внука молиться «прежде еще, чем он знал, как зовут отца и мать и место, в котором он живет». Для писателя, создававшего такие сцены, Вера есть дело святое, святое потому, что именно в Вере самовыражается и действует высший пласт души народа. У русского народа он выражается в Христовой Вере. Вера эта хранится Церковью. Толстой и тогда, когда не верил ни в Бога-Творца, ни в Христа-Бога, ни в грехопадение Адама, ни в действенность церковных таинств, полагал, что Русская Православная церковь есть носительница высшего пласта души русского народа и его духовной жизни. В ней может что-то не нравиться, что-то даже отталкивать, но все это — «форма», не меняющая существа дела.

Толстой стал православным, видимо, полагая, что сможет помочь еще молодой нации найти свое направление духовного развития, свой Путь в Истории. Для этого он совершенно неожиданно прервал в середине февраля 1879 года работу над романом «Декабристы» (над которым напряженно трудился больше года) и задумал гигантское и по объему, и по охвату жизненного материала художественное исследование под условным названием «Сто лет» — 100 лет духовного развития русского народа.

Толстой убежден, что «в последние два столетия жизни… во всем народе… ясно выразилось одно продолжительное и определенно ясное движение».