Николь Лоро - Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Разумеется, вводя движение, мы должны понимать, какой будет цена: возможно, по ходу дела придется постулировать, что город мыслит , что означает превратить город в субъекта.

Город мыслит : я прекрасно понимаю, что это в высшей степени проблематичное – для кого-то даже неприемлемое – высказывание, и тем не менее я не стану от него отказываться. Прежде всего потому, что, будучи проблематичным для нас, оно не было таковым для грека, привыкшего относиться к городу как к субъекту, которого можно, как в аристофановской комедии, призвать в свидетели или, как это делают философы, наделить желаниями (так у Аристотеля: «город же хочет [ boúletai ] насколько возможно состоять из равных граждан» [157] См., например: Аристофан. Ахарняне, 971 ( eīdes, ō pāsa póli ); Аристотель. Политика, IV, 1295b25–26 ( boúletai dé ge hē pólis ex isōn eīnai ). ), и в повседневности политической жизни декрет, принятый голосованием на собрании, всегда начинается с того, что придает ему чувства или решения [158] К этим примерам мы добавим фигуру города как идеальности, открыто господствующей в таком дискурсе, как афинское надгробное слово. См.: Loraux N. L’ invention d’ Athènes. P. 268–291. .

Тем не менее согласимся, что, возможно, по этому пункту, как и по другим, не следует слишком простодушно повторять за греками, даже если мы считаем важным понять пути, которые спонтанно избирает их мысль. И конечно, не историки Античности смогут что-то извлечь из столь щекотливого высказывания, как «город мыслит», ведь они предпочитают размещать свои города исключительно в сфере действия или, в лучшем случае, говорить о «политических идеях», рождающихся в каком-то эфире и сразу готовых интегрироваться в историю – обобщенную и бессубъектную – политической мысли. Поэтому уже в который раз именно антропологам Греции надлежит придать содержание этому высказыванию, тем более что, даже если они, как правило, предпочитают не задерживаться на этом вопросе, их способ анализа в его наиболее расхожей формулировке во многих случаях имплицитно постулирует его необходимость – например, когда они пишут, что город «заклинает опасность» или что его система защиты является «хитроумной» [159] Detienne M., Svenbro J. Les loups au festin. P. 231, 234. . Разумеется, лингвистически унифицируя город в субъекта, они подставляют себя под критику других антропологов, отвергающих идею, что общество можно легитимно трактовать как субъекта [160] Godelier M. L’ idéel et le matériel. Pensée, économies, sociétés. Paris: Fayard, 1984. P. 284–285: «общество не является субъектом»; Olivier de Sardan J. ‐ P. Les sociétés Songhay-Zarma (Niger-Mali). Chefs, guerriers, esclaves, paysans. Paris: Karthala, 1984: «Простое употребление базовых терминов нашей дисциплины (общество, культура, этничность) позволяет предъявить в качестве „реальных“ сущностей то, что является конструкцией научной мысли: сколько раз „общество“ имплицитно описывали как субъекта (даже если только грамматически и ставя его перед переходным глаголом), чьи функции и структуры образовывали бы модусы его экзистенции?» , или озабоченных тем, чтобы не лишать социальную организацию глубины, редуцируя ее к ее дискурсу, и призывающих, когда имеешь дело с речью, идентифицировать «говорящих» и «слушателей» [161] Augé M. Pouvoirs de vie, pouvoirs de mort. P. 69. . Общие предостережения, но полезные для того, кто работает на территории греков, поскольку они способны поколебать его устоявшиеся привычки; поэтому мы крайне далеки от того, чтобы недооценивать роль методологической бдительности, и тому есть два ряда причин. В первую очередь это модальности исследования: поскольку у антрополога Греции нет другой почвы, кроме документов, которые он заставляет говорить, для него всегда есть большой соблазн редуцировать город к его дискурсу. И особенно к объекту «город» – с каким бы недоверием мы ни относились к изоморфному méson , куда город проецирует себя и где обретает свою идентичность, его фигура слишком прекрасна и слишком сильна, чтобы не вернуться еще и еще раз в виде соблазна, некстати стирая несоответствия между дискурсом и практикой, между говорящим и адресатом.

И тем не менее рассматривать город как субъекта все же будет наиболее эффективной рабочей гипотезой для того, кто хочет ускользнуть от обездвиженного дискурса Единого и обеспечить себя средствами для анализа его скрытых пружин. При условии, однако, что мы согласимся на соответствующий ей жест, на продвижение наощупь, даже на вылазки в terra incognita , которые она подразумевает. Это предполагает, что мы не остановимся перед реконструкцией тех операций мысли, которые при столкновении с политической реальностью города так напоминают работу переотрицания [dénégation] и даже отвержения [déni] [162] Dénégation – стандартный французский перевод для фрейдовского Verneinung , которое по-русски принято переводить либо просто «отрицанием», либо «запирательством». Мы своим переводом хотим показать чрезмерность этого отрицания, почти что переходящего в утверждение, о которой, хотя и по-разному, свидетельствуют фр. и нем. префиксы dé- и ver- ; простым «отрицанием» мы передаем négation Лоро. Déni служит стандартным французским переводом для фрейдовского Verleugnung (против чего, впрочем, неоднократно выступал Лакан, весьма по-разному переводивший этот термин, см.: Adam J. La Verleugnung. Introduction à la conception à se faire de l’ acte analytique // Champ lacanien. 2005/1 (№ 2). P. 257–264), которое, в свою очередь, часто переводят на русский «отказом» – но такой перевод не вполне выражает ни интенсивность, ни логику этой перверсивной операции, а кроме того допускает путаницу как с лакановским употреблением слова refus (Лоро также часто пользуется этим словом как техническим термином), так и с лакановским переводом фрейдовского Versagung. . Но наделяя таким образом город модусами защиты, которые так же являются опосредованными способами отвергать реальное (или, по крайней мере, принимать его исключительно в нейтрализованном виде), возможно, потребуется сделать еще один шаг – шаг вперед, и на зыбкой почве – и придать этому проблематичному субъекту что-то вроде бессознательного. Я знаю о трудностях – если не сказать о сопротивлении, – которые неминуемо вызовет обращение к этому понятию, примененному к коллективному субъекту. Но даже если бы речь шла просто об одном слове, способствующем продвижению вперед [163] См., как – разумеется, не очень осмотрительно, но заставляя о многом задуматься – его употребляет Пьер Кластр ( Clastre P. Chroniques des Indiens Guayaki. Paris: Plon, 1972. P. 80–81; Recherches d’ anthropologie politique. Paris: Le Seuil, 1980. P. 154–155), чтобы обозначить то, что ведет «дикарей» к отказу от принудительной власти, о которой они даже не имеют понятия. Ср.: Loraux N. Notes sur l’ un, le deux et le multiple // L’ Esprit des lois sauvages. Pierre Clastre ou une nouvelle anthropologie politique / Éd. M. Abensour. Paris: Le Seuil, 1987. P. 155–171. , я бы видела здесь по меньшей мере повод, чтобы наконец напрямую подступиться к вопросу, с которым те же самые антропологи города, охотно говорящие о «воображаемом» или «символическом», слишком часто обходятся при помощи фигуры умолчания.