Фридрих Мюллер - История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен

Во время правления Хакама, которого даже самые ревностные христиане не могли упрекнуть в излишней снисходительности в отношении факихов, они настолько сдерживали свое неудовольствие, что дело не доходило до неприятностей. Но его преемника ожидали в этой области, как и в других, многообразные затруднения, с которыми могла до некоторой степени справляться только беспощадная энергия Слобожанина. Сын его, наследник престола Абдуррахман II, по прозванию Средний, 206–238 (822–852) гг., не обладал ни энергией, ни беспощадностью. Правда, у него не было недостатка в личном мужестве, но ему недоставало характера. Сознавал ли он вообще серьезность положения — трудно решить, так как о политике с сознательно обозначенною целью в его правление не может быть речи. Его зависимость от Яхьи, главы факихов, вам уже известна из предыдущего. Не трудно представить себе, что он делал все что хотел с добродушным эмиром, пользуясь его боязнью Страшного суда, и что его голос был единственно решающим во всех вопросах, касавшихся духовенства и судейской корпорации.

Так же неограниченно властвовали во дворце султанша Таруб и покровительствуемый ею евнух Наср, которые сумели поставить себя по отношению к Яхье и могли делать с влюбленным эмиром все, что им было угодно. Чтобы дать ясное представление об этой благородной паре, достаточно сказать, что по наущению нежной супруги, из-за капризов которой излишне любезный эмир тратил миллионы за миллионами, евнух преподнес своему господину отравленный напиток в 236 (850/51) г. Они имели при этом в виду обеспечить престол за Абдуллой, сыном Тарубы, вопреки законному наследнику Мухаммеду. К счастью, врач, которому пришлось но приказанию Насра изготовить это питье, устроил так, что эмир был предупрежден. На его любезное предложение Насру сперва осушить кубок самому тот не мог ответить отказом; но, несмотря на то что он тотчас же поспешил домой, никакие противоядия не могли его спасти от заслуженной смерти. Виновная же в мужеубийстве (по крайней мере в намерении) вышла сухой из воды; до конца жизни Абдуррахман и не подозревал, что та, которую он в своем ослеплении ежедневно осыпал доказательствами своей любви, готовила для него самую отвратительную смерть. Безвреднее, чем эти красы кордовского двора, был певец и музыкант, персиянин, получивший образование в знаменитой школе искусств в Багдаде, игра и пение которого произвели сильное впечатление даже на Харуна ар-Рашида, известного своим тонким и избалованным слухом. Несмотря на это, зависть соперников, существовавшая в среде артистов уже в IX столетии, принудила его покинуть столицу халифов и отправиться на запад в надежде найти там деятельность, соответствующую его талантам. Ему посчастливилось попасть ко двору Абдуррахмана, который сам если и не обладал характером, то был талантлив и сверх того был правитель добродушный, понимавший и ценивший поэзию и искусство, а главное — щедрый. Появление знаменитого артиста произвело в Кордове, еще стоявшей далеко ниже Багдада, волнение, какое производит, например, приезд знаменитой парижской артистки в Петербурге или 25 лет назад появление новой звезды в итальянской опере в Берлине. Впрочем, этот персиянин, Сирьяб, играл при дворе совсем иную роль, чем в наше время какой-нибудь придворный пианист или певец. В то время надо было быть искусным поэтом и уметь вести остроумный разговор, уметь со вкусом одеваться, причесываться и душиться. Конечно, этот человек привез с собою из Багдада и последние моды, всюду считался обворожительным, тратил много денег и сумел комплиментами и восхвалениями добиться того, что он делал с эмиром все, что ему было угодно. Так как Абдуррахман был из тех людей, которые, по арабской поговорке, «считают неприличным словечко нет», то артист отлично сошелся с правителем; скоро сделалось известным, что не было лучшего хода к эмиру, как через посредство придворного виртуоза. Да ведь он не был бы персиянином, если бы не сумел воспользоваться этим положением; впрочем, кажется, что кроме этого он не творил никаких безобразий.

Неудивительно, что при таких условиях, когда глава государства предоставил управление властолюбивому богослову, честолюбивой до преступления женщине и бесчестному рабу, страна была подвержена гораздо меньшим потрясениям, чем при энергичных предшественниках эмира. Кордова, где теперь любимцы населения, факихи, чувствовали себя как рыба в воде, была совершенно спокойна в продолжение всех тридцати лет Абдуррахманова правления, и, благодаря блеску и роскоши, царившим при дворе, где шло постоянное веселье, на долю населения перепадало немало денег, что способствовало даже хорошему настроению. Арагонцев, князь которых, из племени каси, Муса, сын Мусы, разыгрывал в Туделе роль наместника Омейядов, правительство оставляло совершенно в покое; поэтому они также ничего не имели против того, что в Кордове забавлялись по-своему и даже помогали эмиру в нескольких походах против внешних врагов. Правда, что благодаря этому Муса сделался настолько могущественным, что, когда как-то дело дошло до несогласий, он разбил, при помощи короля Наварры, войска своего ленного господина, и тот был очень доволен, когда неудобный вассал согласился покончить дело миром в 229 (844) г.

Несколько больше пришлось постараться Аббуррахману или, вернее, его офицерам, чтобы воспрепятствовать отделению от государства Мериды и Толедо, уже не в первый раз добивавшихся самостоятельности. Христиане Мериды были в письменных сношениях с Людовиком Благочестивым, а берберы также не пропускали случая, чтобы показать, как мало им было дела до правительства в Кордове: в 213–218 (828–833) гг. город Мерида был на деле самостоятелен, после этого он был снова подчинен эмиру, но часть мятежников еще целых два года боролась в горах с войсками, и в конце концов установилось все же нечто вроде полусамостоятельности этих округов. Толедо же в течение почти восьми лет 214–222 (829–837) гг. отстаивал свою свободу от ига Омейядов и должен был снова подчиниться ему только тогда, когда рушилось согласие, царившее между ренегатами и христианами [394]. Хотя Абдуррахман не боялся при случае лично отправляться в поход, если этого требовала необходимость, но ему всегда недоставало той решительной энергии, которою так отличался Хакам и которая единственно могла бы остановить развитие несомненно начавшегося процесса разложения. Нет ничего характернее для доказательства небрежности этого правительства, как то обстоятельство, что в Мурсии йеменцы и кайситы, по какому-то поводу поссорившиеся тотчас после вступления на престол нового эмира, могли воевать в течение семи лет, в 207–214 (822–829) гг., прежде чем они были умиротворены. Счастье для добродушного эмира, что его правление прошло без тяжелых международных осложнений; обыкновенные походы против франков, ставших менее опасными со смерти Карла Великого, и против астурийцев не приводили к более серьезным результатам, если не считать, что в 231 (846) г. Леон был завоеван на мгновение мусульманами. Потом произошли первые высадки норманнских пиратов близ Лиссабона и Севильи в конце 229 и начале 230 г. (август — ноябрь 844 г.), для изгнания которых понадобилось обратиться к помощи только что умиротворенного Мусы Арагонского; правда, что все это лишний раз доказало бессилие правительства и причинило значительные убытки, но все же к этим происшествиям можно отнестись как к второстепенным событиям, не имевшим важных последствий. Но если поверхностному наблюдателю и могло казаться, что все идет сносно, то именно доброта эмира, выродившаяся в бессилие, давала полный простор развитию противоположных стремлений, столкновение которых, таким образом, являлось лишь вопросом времени. Ему самому предстояло пережить только самое начало той бури, которая должна была сменить это минутное затишье.