Фридрих Мюллер - История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен

Если Талиб некоторое время не вполне понимал истинные стремления своего зятя, то надолго для него эти подготовительные действия не могли оставаться тайной. Впрочем, перенесение присутственных мест в отстроенную тем временем Захиру (370 = 981 г.) и заключение Хишама могло заставить призадуматься даже самых доверчивых. Таким образом, несмотря на то что отношения между двумя высшими сановниками государства были по внешности дружелюбные, разрыв был неизбежен. И вот около этого времени при встрече в какой-то крепости на христианской границе между ними произошла ссора. Талиб, старый солдат и, вследствие этого, плохой дипломат, прямо закричал на своего лицемерного союзника: «Собака ты! Ты губишь династию, ты уничтожаешь военную силу, ты стараешься установить в стране господство произвола!» И в пылу гнева он с мечом бросился на Ибн Абу Амира. Удар был бы смертельный, если бы не подскочил кто-то из свиты и не успел отклонить его. Но несмотря на это, он ранил хаджиба, который, пораженный и беззащитный, желая избежать этой бешеной вспышки, бросился через парапет башни, на которой произошло столкновение. За этот прыжок он поплатился бы жизнью, если бы ему не удалось во время падения схватиться за выступ стены, «с которого его могли снять ждавшие его снаружи люди». Талиб был настолько порядочен и вместе с тем неосторожен, что махнул на него рукой. Но междоусобная война стала неизбежна.

Знаменитый полководец, верный слуга трех халифов был тысячу раз прав в своих упреках; но все же счастье было для страны, что в борьбе, как почти всегда в подобных случаях, победа осталась не на стороне строгой честности, но на стороне лицемерной лжи. Чтобы совладать с установившимся положением, чтобы спасти государство от раздробления, нужен был такой выдающийся государственный деятель, как Ибн Абу Амир; понятно поэтому, что и на этот раз боги решили не так, как того хотелось бы старику Катону. Талиб, хорошо сознававший, что перевес на стороне противника, призвал на помощь леонцев, и Рамиро II, видевший в распре в лагере мусульман желанную возможность изменить прежние условия, не замедлил оказать ему поддержку. Союзное войско двинулось на Кордову от имени халифа, которому-де лживый хаджиб не давал проявлять свою власть. После нескольких стычек произошло большое сражение, в котором, казалось, испытанная храбрость и военное искусство лучшего полководца своего времени должно было решить победу, но вследствие несчастного случая — падения Талиба с лошади победа осталась на стороне Ибн Абу Амира. Между убитыми оказался труп последнего истинного защитника династии Омейядов. Ее власть вместе с ним сошла в могилу. В течение двадцати лет воля могущественного министра была высшим, единственным законом. Правда, что не было недостатка в интригах и заговорах, направленных к тому, чтобы вырвать у него из рук захваченную им власть; но каждый раз этому человеку хитростью и насилием удавалось разоблачить планы противников, еще пока они не успевали созреть, или во время приведения их в исполнение. Вначале он проявлял самое подлое коварство, направлял свои удары не только против действительных, но и против возможных врагов; так, еще в 372 (983) г. по его приказанию был предательски убит предводитель берберов Джафар, храбрости которого он в значительной степени был обязан своим успехом, и нечего говорить, что он выставил на вид свою глубокую печаль по случаю потери такого друга. Однако впоследствии он показал себя как в этом, так и в других отношениях с совершенно иной стороны.

Рассматривая возвышение этого замечательного человека (самого замечательного из всех выдвинутых мусульманскою Испанией) с первых шагов его до того времени, на котором мы теперь остановились, мы должны согласиться, что едва ли где-нибудь во всемирной истории можно встретиться с властью, добытой более подлыми средствами. Уж во всяком случае, не в Испании. Правда, что здесь коварство и насилие проявлялись, быть может, больше, чем где бы то ни было; но насколько выше стоит, например, Абдуррахман I или даже какой-нибудь Абдулла в сравнении с этим человеком, который с крадеными казенными деньгами пробрался в гарем и, ухватившись за бабью юбку, дополз до трона. Но никогда, с другой стороны, человек, присвоивший себе тем или иным способом власть, не пользовался ею с большею умелостью и в более широких размерах, чем в данном случае. Так и кажется, что с того мгновения, когда нет более сомнения в верности успеха, «лисица» исчезает и появляется лев. Лишь одна незначительная черта напоминает нам о том, что мы имеем дело не с царственной природой. Говорят, что, когда хаджиб почувствовал себя на высоте власти и неограниченно господствовал над всей Андалузией, он призвал к себе своих товарищей, с которыми он когда-то, еще будучи бедным студентом, беседовал о своем будущем величии. Каждому из них он дал ту должность, которой тот тогда просил; но того, чья насмешка его тогда обидела, Ибн Абу Амир не мог простить; правда, что он не привел в исполнение тот приговор, который бедняга произнес над самим собою, но наказал его конфискацией имущества за шутку, неуместность которой сказалась так поздно. Подобно халифам, Ибн Абу Амир, на деле занимавший теперь их место, считал, что его положение требует, чтобы он собрал вокруг себя поэтов и писателей и предоставил им восхвалять его. Но несмотря на то что расцвет андалузской поэзии, весну которого видели его предшественники, все более развивался, и выдающиеся поэты, блиставшие еще при Хакаме II, как, например, Юсуф ар-Рамадий, Ибн Деррадж и др., являлись также украшением эпохи его преемника, а историки, как, например, известный Ибн аль-Фарадий, продолжали повествовать о подвигах испанских мусульман; словом, литературное богатство скорее увеличивалось, чем уменьшалось, — несмотря на все это, раздавались жалобы на то, что Ибн Абу Амир часто оказывал покровительство ничтожным льстецам и всяким стихокропателям вместо истинных царей искусства и науки; он не обладал тем утонченным вкусом, который передавался из рода в род в законной династии. Но во всем существенном он, после того как окончательно утвердил свою власть, не отставал от величайших правителей, каких знал ислам. Прежний бесчестный школьник проявлял теперь справедливость, не знавшую личностей; он, отдавший когда-то на произвол тупого фанатизма факихов библиотеку Хакама II, теперь пользовался каждым случаем, чтобы поставить некоторый предел неистовым преследованиям со стороны духовенства; ужасный эгоист, для которого не было ничего святого в его честолюбивой погоне за властью, теперь, когда никто не посмел бы помешать исполнению любой его причуды, проявлял иногда почти трогательное самообладание; так, когда он узнал, что одна из его рабынь, пользовавшаяся особым его расположением, воспылала любовью к одному из придворных визирей, он сдержал гнев и ревность и соединил тех, которые незадолго до этого боялись за свою жизнь. Кажется, как будто неотступная идея, под влиянием которой он находился и в ранней юности, только на время оттеснила на задний план лучшие стороны его личности, как бы то ни было, совершенно необыкновенной.