Фридрих Мюллер - История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен

Зато в других местах положение берберов, еще недавно наводивших ужас на Испанию, быстро ухудшалось. Как и всюду, между ними не было единства и недоставало выдающейся личности, которая своею энергией и честолюбием могла бы возместить этот недостаток единства. Афтасиды в Бадахосе, в похвальном стремлении отделаться от своей африканской грубости, предоставили любезным придворным историографам соорудить прекрасное арабское родословное дерево, которое исключало всякое злостное сомнение в происхождении их от Туджиба, бедуина, родоначальника властителей Сарагосы; а князья их — Абдулла, с титулом аль-Мансур (приблизительно до 422 = 1031 г.), Мухаммед аль-Музаффар — до 460 (1068) г., Яхья аль-Мансур II — 460–473 (1068–1082), Омар аль-Мутеваккиль — 473–487 (1082–1094) — всеми способами старались поощрять науки и искусства и личным участием на этом поприще стать наряду с наиболее образованными арабами. Правда, что благодаря этому военная сила их государства в короткое время пришла в упадок, так что они вскоре оказались в стесненном положении между королями Леон-Кастилии и не менее враждебно к ним настроенными мусульманскими соседями. Но, несмотря на это, они оказались гораздо более выдающимися, чем их соплеменники в Толедо, эмиры из рода бену-зун-зун, которые заняли в 427 (1036) г. место Яиша в бывшей столице Готского королевства. Их племя прежде, при эмирах Омейядах, отличалось силою и строптивостью; что оно и теперь еще не утратило своего влияния на севере, доказывается переходом «средней границы» во власть этих вождей; но самые люди со временем были уж не те. Энергия предков у них выражалась не в борьбе с кастильцами, а в обжорстве и пьянстве и в иных проявлениях роскоши; зун-зунским пиршеством в Испании называли то, что в Риме — лукулловским. Но тяжело было похмелье этих пиров. Уже третий правитель этой династии — ее представители были: Измаил аз-Зафир — 427–429 (1036–1038), затем Яхья аль-Мамун — 429–467 (1038–1075) и, наконец, Яхья аль-Кадир — 467–478 (1075–1085), последний был прогнан Альфонсом VI из страны, и этим была пробита первая гибельная брешь в той стене, которая почти 400 лет служила надежной защитой мусульманской области.

Тому стремлению к обособленности (партикуляризму), которое как бы вошло в плоть и кровь испанцев, по крайней мере в некоторых провинциях, соответствует особая способность к местному самоуправлению. Известно процветание средневековых городских общин в Испании до той поры, пока абсолютизм Габсбургов не подавил их независимость; мы не забыли также, что и в период мусульманского владычества, в течение 80 лет Толедо, в качестве вольного города, поддерживал свою самостоятельность. И казалось, что после падения Омейядов два главных города Андалузии — Кордова и Севилья [447]хотели последовать примеру старшей сестры. И в самом деле, многострадальный город халифов обязан мудрости и умеренности двух выдающихся мужей тем, что он мог после перенесенных потрясений несколько оправиться в течение почти тридцати лет, прошедших со времени установления республиканского образа правления, без существенных нарушений мира. Патрициям сообща удалось восстановить в Кордове желанное спокойствие, и, после изгнания Омайи, они предложили главе одного из наиболее уважаемых родов Джахвару ибн Мухаммеду взять в свои руки власть и пользоваться ею по усмотрению. Но он благоразумно и самоотверженно не пожелал явиться в качестве государя: правда, он не уклонялся от бремени государственных дел, но, боясь слишком большой ответственности, он нашел необходимым назначить себе двух «товарищей», из членов своего рода, без содействия которых он не мог-де обойтись. Так и сделали. Но он этим не ограничился и постоянно держался того взгляда, что не ему принадлежит власть, а государственному совету, состоявшему из наиболее уважаемых жителей города. Ему он давал знать о всяких происшествиях, о всех государственных грамотах, и на его заключение он передавал все сколько-нибудь важные дела. Сам он делал вид, что он ничего лично не решает, хотя в конце концов его мнение всегда имело решающий перевес. При этом он всегда являлся в качестве простого, хотя зажиточного и уважаемого гражданина, каковым он был и до того, и избегал всего, что можно было бы истолковать как стремление к тирании (здесь вполне у места этот греческий термин). Так, он решительно отказался перейти из своего простого дома во дворец халифов. И если он, с такою осторожностью обставив себя со стороны формальной, на самом деле правил вполне самостоятельно, то его самообладанию соответствовала и прямота его характера, и целесообразность его политики. Правда, то уважение и то влияние, которыми он пользовался, сами по себе доставляли значительные выгоды, и ему удалось в короткое время удвоить свое состояние; но республика от этого не пострадала, так как его бережливое, честное и строгое управление вскоре внесло в расшатанные дела Кордовы порядок и безопасность; а его отношение к соседям, дружественное и чуждое «политики приключений», но при этом твердое, дало возможность бывшей столице, благодаря ее положению и ее производительной силе, хотя и уменьшенной, но все же не убитой, снова поднять свою торговлю и промышленность. Правда, не вернулись дни, когда Кордова была первым городом на всем западе. Но все же здесь вновь произошел чудный расцвет. Сын «первого консула» Мухаммед ибн Джахвар, заместивший отца после его смерти в 435 (1043) г., управлял государством безусловно в его духе. Хотя он в 456 (1064) г. отказался от власти в пользу своих двух сыновей, Абдуррахмана и Абд аль-Мелика, и этим подверг ход событий некоторым неблагоприятным изменениям, но город снова настолько оправился, что даже при менее благоприятных условиях нисколько не пострадали его величие и богатство.

Совсем не так сложилась судьба Севильи, вначале бывшей в таких же условиях. И здесь патриции, отказавшись впустить в город халифа Хаммудита Касима Мамуна, избрали главу государства из своей среды. Но они тотчас сами испугались проявленного ими геройства, и каждый боялся быть за него в ответе, на случай, что Касим вернется с большою силой; поэтому им нужен был козел отпущения; и в качестве такового, а не вследствие общего доверия они избрали на эту высокую должность городского кади Абуль Касима Мухаммеда, из рода бену-аббад, в 412 (1021)г. Правда, что он был очень богат — дурной признак для кади магометанского города; но происхождения он был не особенно знатного. Он принадлежал к южноарабскому племени Лахмидов, но не (как впоследствии самоуверенно утверждали льстецы) от ветви «королей» Хиры, а от малоизвестной боковой линии, занимавшейся до ислама где-то в сирийской пустыне разведением, другими словами, кражей верблюдов. Отец его выдвинулся при Альманзоре в качестве военного и ученого и под конец был в должности кади, которая затем перешла к сыну; но между тем как об отце говорили как о человеке честном и щедром, Абуль Касим оказывается человеком выдающегося ума, но не очень добросовестным, честолюбивым и не брезгавшим никакими средствами. И он, как впоследствии Джахвар в Кордове, заставил себя долго упрашивать и взял на себя управление новым государством только после того, как нескольким патрициям пришлось волей-неволей согласиться быть его помощниками. Но вскоре оказалось, что он вовсе не имел в виду разыгрывать Цинцината, пожимать мозолистые руки почтенным гражданам и стоять во главе республики миролюбивого и трудолюбивого мещанства. Правда, что положение дел в Севилье было не так просто, как десять лет спустя в Кордове. Еще не успокоились берберы в Андалузии и постоянно угрожали из соседней Кармоны: наилучший предлог для кади-президента, чтобы усердно приняться за создание надежного войска. Денег у него было довольно, и он не жалел их; поэтому он без труда мог вербовать арабов, берберов, христиан, целыми толпами и в большом количестве покупать рабов, которых также приучал к военной службе. Для упражнения их он вскоре стал устраивать набеги, сперва в окрестностях, а затем довольно далеко на северо-запад за Гвадиану (Вади-Яну), благодаря которым он получал пленников и добычу.