Фридрих Мюллер - История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен

В то время как полки Баязида набирались в Европе и Азии, Тимур решился, прежде чем двинуться дальше вглубь Малой Азии, обезопасить сначала свой левый фланг, которому легко могли угрожать мамелюки из Сирии; также и Багдад находился еще в руках одного оставленного Ахмедом ибн Увейсом наместника, а на мелких месопотамских князей, как мы уже видели, нельзя было положиться. Для того чтобы держать последних в страхе, он воспользовался пока туркменами Белого Ягненка под предводительством Кара Иелека, который, конечно, был чрезвычайно восстановлен против Баязида и охотно взялся оберегать крепость на Евфрате, Малатию, без труда завоеванную татарами; сам же Тимур поставил себе задачей осенью 803 (1400) г. начать войну с Сирией. Она оказалась легче для него, чем он мог предполагать. Сыну Баркука Фараджу было только 15 лет, и его эмиры только что перессорились до такой степени, что все государство грозило расшататься через это, и Сирия едва не освободилась от египетского господства. Хотя в данную минуту внутреннее согласие было кое-как восстановлено, но между предводителями войск все еще существовали разные смуты и взаимное недоброжелательство; нечего было и думать об общем, руководимом одной сильной волей сопротивлении татарскому нападению. Только одни сирийские эмиры решились выступить навстречу врагу при Халебе, однако и они не приняли сообща твердого намерения рисковать последним; таким образом, Тимур одержал победу; Халеб был страшно разорен, остальные города Северной Сирии заняты без сколько-нибудь значительных затруднений, и уже во второй половине 1400 г. (конец 803 г.) завоеватель стоял перед самым Дамаском, куда, наконец, нашли дорогу и вялые египтяне, в сопровождении своего слишком юного султана. Они могли бы так же хорошо остаться дома: в то время как то там, то здесь происходили стычки, раздоры между эмирами снова взяли верх; многие затеяли план — понятный при данных обстоятельствах — заменить царственного отрока человеком, способным к действию, а когда проведали об этом приближенные Фараджа и он сам, все было кончено. Им удалось в безопасности вернуться в Каир, предоставив сирийцам справляться, как сумеют, с врагом. Оказалось, что дело плохо.

Хотя нечего было думать о деятельной обороне и город Дамаск вскоре добровольно сдался, лишь замок продолжал еще некоторое время сопротивляться, однако едва ли даже сам Тимур свирепствовал где-нибудь хуже, чем здесь и потом опять в Северной Сирии. Цель этого ясна: он хотел дать такой убедительный пример мамелюкам и их подданным, чтобы они не отваживались еще как-нибудь мешать его дальнейшему наступлению в Малую Азию.

В самом Дамаске не оказалось недостатка в предлогах религиозного характера для того, чтобы оправдать самое ужасное обращение с жителями. Тимуру, который и здесь разыгрывал роль шиита, возмущенного несовершенствами правоверных, доставляло особенное удовольствие пугать несчастных заступников суннитского духовенства коварными вопросами об отношении между Али и предшествовавшими ему законными халифами; потом, в лицемерном негодовании на порочность жителей Дамаска, — которые были, во всяком случае, не хуже, чем остальные турки или даже персы этого времени — и на безбожие Омейядов, которые почти всегда жительствовали тут же, он велел своим татарам расправляться здесь так же, как между христианами в Грузии и Армении. В конце концов, город был «по ошибке» подожжен и большей частью выгорел; во всяком случае, трудно поверить, чтобы не было умысла при разрушении мечети Омейядов. Древняя почтенная церковь Святого Иоанна, которую арабы только приспособили к своему богослужению, а позже турки тоже пощадили, была все еще одним из первых храмов ислама, несмотря на повреждения, причиненные ранее одним пожаром; теперь она была умышленно разорена и вновь предана пламени, от которого на этот раз пострадала гораздо хуже — позднейшее восстановление могло только отчасти вернуть ей ее прежнюю красоту. Несмотря на заключенные условия капитуляции, жителей города истребляли массами, оставшиеся в живых были ограблены самым бесстыдным образом, и подобным же образом была опустошена вся страна до границы Малой Азии. Такими решительными мерами Тимур, конечно, достиг своей цели: сирийские и египетские эмиры, которые и без того находили подходящим воспользоваться слабостью правительства, лишь увеличившейся вследствие постыдного бегства султана Фараджа, для новых взаимных ссор, конечно, остереглись становиться впредь поперек дороги завоевателю мира, и сам беспомощный государь, который вскоре после того (808 = 1405 г.) должен был уступить на год власть одному из своих братьев, оставался до смерти Тимура совершенно покорным; можно предположить [279]— это, конечно, не вполне доказано, — что он даже беспрекословно подчинился обращенному к нему в 805 (1402) г. требованию чеканить монеты с именем Тимура, чтобы только не вызвать нашествия на самый Египет.

После того как татары восстановили по-своему спокойствие в Сирии, их толпы потянулись обратно через Евфрат, чтобы тоже осилить снова Месопотамию и Багдад. Это не стоило им большого труда, так как Белые Ягнята представляли надежную опору при Малатии, а Черные были значительно ослаблены долгим отсутствием своего предводителя Кара Юсуфа в Малой Азии. Правитель Багдада Джелаирид Ахмед тоже не хотел отказаться от безопасности пребывания под защитой Баязида, но наместник Фарадж [280], управлявший там вместо него, имел общего с египетским султаном только одно имя; это был храбрый человек, и во главе арабских и туркменских бедуинов, которыми он командовал, он не боялся самого дьявола в человеческом образе. Отряд, посланный Тимуром против древнего города халифов, не был впущен, он должен был отправиться туда лично с главными силами, и сопротивление, оказанное также и ему, оказалось так сильно, что он тщетно осаждал город в течение сорока дней, пока старой лисе не удалось застать защитников врасплох в минуту недосмотра. Как говорят [281], он вторгся в город в самый священный день мусульманского года, в большой праздник жертвоприношения (зуль-хиджжа 803 г. = 22 июля 1401 г.), и тут лишь слишком точно исполнил ужасный обет, будто бы данный им, зарезать людей вместо обычных жертвенных овец. В этот день каждый воин должен был представить не по одной голове, как при Исфахане, а по две, чтобы с соответствующей празднику роскошью соорудить излюбленные пирамиды из черепов [282], а так как оказалось затруднительным собрать наскоро все число голов, простиравшееся до 90 тысяч, то убивали не только некоторых из приведенных с собой из Сирии пленных, но еще множество женщин. Храбрый Фарадж погиб со многими из своих людей при попытке пробиться на лодках вниз по Тигру.