Михаил Майзульс - Мышеловка святого Иосифа. Как средневековый образ говорит со зрителем

Страусята, которые вылупляются из яиц благодаря теплу солнца, там предстают как одна из аллегорий Рождества (а в другом месте упоминается, что страус откладывает яйца только, когда увидит на небе созвездие Девы) [104] Boreczky 2017. P. 38, 72. . Позже венский доминиканец Франц фон Рец (ок. 1343–1427) в трактате « Defensorium inviolatae virginitatis Mariae », целиком посвященном символике, связанной с Богоматерью, тоже кратко упомянул о том, что страусята вылупляются из яиц благодаря солнечному свету. Если такое возможно, то кто, риторически вопрошает автор, станет сомневаться, что Мария могла девственно родить Сына от Истинного света — Господа [105] Franciscus de Retza 1470. Fol. 7; Franciscus de Retza 1487. Fol. 14–15. [90]. Конечно, рождение страусят было далеко не самой известной из средневековых аллегорий Рождества. И в популярнейших справочниках, которые систематизировали типологические параллели между Ветхим и Новым заветами, таких как «Зерцало человеческого спасения» или «Библия бедняков», страуса не найти. Да и маргиналии, с их безостановочной игрой форм, любовью к абсурду, визуальными ребусами и едва различимой привязкой к текстам, — просто минное поле для толкований. Пытаясь придать им смысл, легко увлечься догадками, которые держатся лишь на других догадках, но подаются читателю как установленный факт. Историку бывает трудно признать, что нечто лишено (понятного ему) смысла, или что этот смысл настолько призрачен, что его трудно облечь в однозначные формулировки. Кроме того, природа самой средневековой символики такова, что одни и те же вещи в разных контекстах могли означать нечто различное или даже противоположное. Это ясно сформулировал Жан Вирт. «Любой предмет, существующий в мире, любое событие из жизни может дать благочестивому сознанию материал для краткой проповеди. Однако очевидно, что нравоучительный комментарий не заложен в сам предмет или историю, а потому, отталкиваясь от них, можно предложить множество разных морализаций. […] Вряд ли хитрость [лиса] Ренара, который притворился умершим, чтобы сцапать домашнюю птицу, систематически толковалась как олицетворение уловок дьявола. Более вероятно, что любая история и любой образ были открыты для разных интерпретаций. И в том же Ренаре доминиканец мог увидеть дьявола, искушающего грешников, а францисканец — доминиканца, щупающего богомолок. Небольшое комическое произведение "Соломон и Маркульф", в котором король и его плут обмениваются возвышенными или грубыми репликами, целиком построено на том, что одни и те же факты можно толковать с серьезностью моралиста или с усмешкой шута» [106] Wirth 2008 b. P. 22. . Несмотря на все эти оговорки, вернемся к гентскому Часослову. Там в инициале мы видим Богочеловека, которого Дева зачала от Бога, а на полях — монаха, который дал обет хранить девство, а теперь высиживает потомство. Это занятие абсурдное (ибо он человек, а не птица; мужчина, а не женщина), а для него еще и запретное (так как он дал обет целомудрия). Одна из деталей изображения — солнце, согревающее яйцо своими лучами, — видимо, была заимствована из другого сюжета: про страуса, бросающего свое потомство, и его яйца, которые вылупляются благодаря солнечному теплу. По крайней мере, с XIV в. страусята, появляющиеся на свет таким необычным образом, порой упоминались среди аллегорий Рождества. Потому вероятно, что на полях гентского Часослова сценка, где монах высиживает яйца, была задумана как своего рода комическая вариация на тему Боговоплощения. Рядом с Рождеством Христа, которого именовали «Истинным Солнцем», мастер изобразил псевдороды, где монах-распутник, словно страус, подставляет одно из яиц солнечному жару.

Как выглядели Карл Великий, Пьер Абеляр или Жанна д'Арк? Мы можем только догадываться. В исторических хрониках, на изображениях донаторов или в надгробной скульптуре сохранились тысячи средневековых лиц — государей, пап, епископов, рыцарей, благородных дам… Однако вряд ли кто-то из современников смог бы их узнать. Художники и скульпторы запечатлевали идеально-условные, а не реальные черты. Перед нами галерея типажей, где главное — это принадлежность к группе и атрибуты статуса. Со времен поздней Античности идея портретного сходства, воспроизведения облика конкретного человека в его индивидуальности и часто несовершенстве была почти позабыта. Входя в храм, верующий встречался лицом к лицу с высшими силами. С мозаик, фресок или витражей на него смотрели лики Христа, Девы Марии и святых. За некоторыми древними подвижниками — например, апостолами Петром и Павлом — со временем закрепился узнаваемый «портрет». Однако большинство небесных патронов можно было отличить только благодаря подписям и атрибутам. Аскетично-суровые или милостивые лики тоже воспроизводили типажи — полного достоинства епископа, сурового монаха, изможденного отшельника и т. д. С ХII–ХIII вв. западные мастера впервые за много столетий стали экспериментировать с мимикой персонажей. Если до того их эмоции передавались почти исключительно с помощью поз и жестов, теперь начали оживать и лица — раньше всего на изображениях демонов, грешников и других отверженных. В отличие от Христа или святых, они не были обязаны хранить безмятежное спокойствие. Наоборот — бесы агрессивно скалятся или хохочут, а нечестивцы гримасничают и кричат от ужаса.

В следующие столетия множатся изображения, на которых палачи Христа и святых или иноверцы предстают утрированно отталкивающими. Уродство и непристойные жесты должны были продемонстрировать их порочность и сходство с демонами, которым они, как считали, служат. Вместе с исследованием мимики, в которой видели отражение моральных свойств человека, постепенно пришел интерес и к индивидуальности лиц, их несхожести. Историки давно спорят о том, когда в средневековой Европе стали создавать образы, по которым можно судить о реальных чертах изображенного — будь то государь или новый святой, чей облик еще всем памятен. Первые лица, которые кажутся настолько далекими от привычного идеала, что в них, с достаточной вероятностью, можно видеть портреты, появились на рубеже XIII–XIV вв. — прежде всего в надгробной скульптуре. А с середины XIV в. начали писать и самостоятельные портреты — небольшие живописные образы, где, словно на светской иконе, главный сюжет — лицо. На первых порах они служили прославлению или поминовению государей и самых знатных сеньоров. Однако в XV в. право на то, чтобы запечатлеть свои черты, начало демократизироваться, а портрет приобрел не только статусное, но и психологическое измерение.