Мартин Гарретт - Венеция. История города

…Большинство из них хранят нерушимую верность языку, которому обучила их в детстве нянюшка. За границу они выезжают только затем (насколько я понимаю), чтобы купить новые наряды, в которых они будут блистать в неких тайных кофейнях, где наверняка не встретят никого, кроме себе подобных, и, увенчав ослепительной победой долгое ухаживание за служанкой-камеристкой какой-нибудь оперной дивы, которую, возможно, даже запомнят на всю жизнь, вернутся в Англию и будут считать, что теперь в совершенстве разбираются в людях и нравах.

В июне, утверждает она, город «все еще наводнен англичанами, которые измучили меня хуже семи казней египетских».

Этот город кофеен и борделей, туристов и художников, изысканной игры света, блеска старых традиций, превратившихся в пустую суету, не мог оказать никакого сопротивления энергичному, несокрушимому, нетерпимому генералу Бонапарту, который прибыл в Северную Италию, чтобы в 1796 году начать войну с Австрией. Венеция, может, и была республикой, но относилась враждебно к новому французскому типу республиканства и приютила в Вероне будущего Людовика XVIII. (На Наполеона заявление Венеции о нейтралитете не произвело никакого впечатления и он добился изгнания Людовика.) Венеция спокойно смотрела, как французы опустошают Терраферму и жестоко подавляют Пасхальное восстание в Вероне. Сенат уступил приходившим от Бонапарта ультиматумам, но француза спровоцировал на более серьезные угрозы командующий крепости Сант-Андреа, 20 апреля открывший огонь по французскому судну. То ли в результате этого обстрела, то ли в последующем сражении пятеро французов погибло, оставшиеся члены команды были взяты в плен. Это немедленно побудило Бонапарта потребовать того, что Норвич точно назвал «самоубийством государства».

И хотя уже многие годы республикой управляли в основном небольшие группы дворян (вопреки духу конституции), дож Лодовико Манин решил вынести требования французов на обсуждение Большого совета. В него все еще входили 1169 членов, хотя доля родовитых семейств среди них стремительно уменьшалась, поскольку к тому времени получила довольно широкое распространение практика женить только одного из сыновей — чтобы передать следующему поколению еще больше богатства. 619 членов Большого совета собрались 1 мая во Дворце дожей в том же величественном зале, где не раз заседали их предки, и к ним обратился дож, который держался весьма неуверенно. После его речи присутствующие проголосовали за то, чтобы выполнить любую волю Бонапарта, и для начала согласились дать свободу всем политическим заключенным (хотя последние существовали скорее лишь в воображении мятежного генерала). 9 мая появились и подробные указания. Венецианскую олигархию следовало заменить муниципальным советом, а французская армия должна была войти в город. Большой совет вновь собрался 12 мая. На этот раз явились только 537 человек. Охваченный страхом дож снова обратился к ним и, заикаясь, предложил то, что фактически означало распад государства. Вскоре у стен дворца послышались мушкетные выстрелы. Советники, испугавшиеся, что это пришли французы или беснуется толпа, постарались проголосовать за данное предложение как можно скорее (как выяснилось позднее, стреляли верные далматинские солдаты: покидая город, они решили устроить прощальный салют). 512 человек проголосовали «за», и неуместным казалось вспоминать о том, что по закону голосование могло считаться состоявшимся только при наличии кворума в 600 человек. Большинство патрициев немедленно обратилось в бегство, сбрасывая на ходу свои легко узнаваемые одежды. Среди немногих оставшихся был дож. Буря эмоций и паника улеглись, и теперь он излучал спокойствие. Лодовико Манин снял с себя дожеский головной убор корно, а шапочку, на которую он надевается, передал слуге со словами: «Возьми, мне это больше не понадобится». Конец республики кажется бесславным, но поспешное отречение олигархов от власти почти наверняка предотвратило серьезное кровопролитие.

Первый период французского правления оказался коротким, хотя времени хватило, чтобы перевезти в Париж огромное количество шедевров, включая бронзовых коней с площади Сан-Марко. Согласно договору, заключенному в Кампо-Формио в октябре 1797-го, Франция согласилась передать Венецию Австрии. Был и второй период французского правления, с 1805-го по 1814-й, когда город вошел в состав королевства, где царствовал приемный сын Наполеона Эжен де Богарне, среди титулов которого значился и «Князь Венецианский». Раньше подобное казалось немыслимым. За это время Венеция претерпела самые значительные за последние несколько веков физические изменения. Религиозные организации и братства были распущены, а здания, где они располагались, либо разрушили, либо приспособили для каких-либо светских целей. Многие дома снесли, чтобы освободить место для городского парка — Джардини Публичи, спроектированного в 1808–1812 годах Джованни Антонио Сельва (он же построил театр «Ла Фениче»). Разрушили и немало церквей, включая одну на Пьяцце — Сан-Джеминьяно, на месте которой в 1807 году появилось здание Ала Наполеоника («крыло Наполеона»), соединившее аркады Старой и Новой прокураций (построенных в начале и в конце XVI века, чтобы разместить там прокураторов Сан-Марко — самых высокопоставленных чиновников республики). Новое крыло стало частью спроектированного в эти годы и законченного в конце 1830-х королевского дворца, ряд помещений которого в наши дни занимают исторические коллекции музея Коррер.

На исполнение этих грандиозных замыслов широкой рекой текли деньги, а между тем Венеция беднела и население ее сокращалось. В начале австрийского правления (возобновившегося в 1814-м) дела пошли немного лучше. Но 1814–1818 годы оказались неурожайными, и с 1797 по 1824 годы количество жителей уменьшилось с 137 240 до 113 827 человек. К 1830 году экономика окрепла. Возрождению коммерции способствовало то, что в 1830-м Австрия объявила Венецию свободным портом (хотя Триест сохранил более широкий круг привилегий), и когда в 1846 году открылся железнодорожный мост между городом и материком, одни с радостью сочли это признаком прогресса, другие же пришли в возмущение. В их числе был и Джон Рескин, который с негодованием заявил, что эта дорога хуже железной дороги в Гринвиче (а та, по мнению Рескина, была воплощением уродства). На пьяцце Сан-Марко в 1843-м установили газовые фонари, но атмосфера оставалась угнетающей: Вена навязала Венеции австрийский свод законов, цензуру и централизованное, опутанное сложной бюрократической сетью управление ее доминионами. Полицейские сыщики и зачастую консервативно настроенное проавстрийское духовенство занимались доносами и искореняли инакомыслие. Общее недовольство в конце концов вылилось в революцию 1848–1849 годов.