Сергей Антонов - Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Другой моделью верховенства закона, влиятельной в XIX веке, была немецкая концепция Rechtsstaat, или правового государства, в своем более либеральном прочтении требовавшая полностью представительного парламента, защиты прав личности и независимости судов, однако в 1848–1919 годах делавшая акцент на формальных аспектах права как «системе беспристрастных, абстрактных и всеобщих правил, не имеющих обратной силы», которые были выработаны законодателем, могут изменяться по его воле и подлежат соблюдению со стороны других ветвей власти. Эти ценности выдвигаются на первый план и в «формально-рациональном» идеальном типе законности, предложенном Максом Вебером [52] The Rule of Law: History, Theory and Criticism / Eds. P. Costa, D. Zolo. Dordrecht, 2007. Особ. p. 7–13. Классическое изложение английской доктрины см. в: Dicey A. V. Introduction to the Study of the Law of the Constitution. 8th ed. London, 1915; об отношении к немецкой концепции Rechtsstaat в России см. в: Oda H. The Emergence of Pravovoe Gosudarstvo (Rechtsstaat) in Russia // Review of Central and East European Law. 1999. Vol. 25. P. 373–434, особ. p. 378–379; см. также: The Rule of Law and Economic Reform in Russia / Eds. J. D. Sachs, K. Pistor. Boulder, 1997; Weber M. Economy and Society / Ed. G. Roth, C. Wittich. Vol. 2. Berkeley, 1968. Особ. p. 654–658. .

Неудивительно, что царской России с ее самодержавной властью и отсутствием многих из политических свобод не удавалось вполне соответствовать этим стандартам верховенства закона, особенно в его англо-американском варианте [53] Приложение идей Вебера о политике и обществе к Российской империи, не сопровождающееся, однако, подробным анализом права и законности, см. в: Pipes R. Russia under the Old Regime. . Однако эти стандарты сами по себе уязвимы для критики как эмпирического, так и концептуального плана.

В эмпирическом плане важно помнить о многочисленных случаях несостоятельности верховенства закона в основных западных правовых системах, включая английскую, немецкую и американскую, несмотря на то что многие должностные лица в этих странах выбирались гражданами, чьи политические права были защищены лучше, чем в России. Список этих случаев весьма велик, включая санкционированный судом повсеместный режим расизма в США, национальное, классовое и гендерное угнетение в викторианской Британии, а также всем известную историю политических притеснений в Германии. Как отмечала применительно к более раннему периоду российской истории Нэнси Шилдс Коллманн, «на низовом уровне „рациональные“ государства Европы не выглядят такими уж рациональными, а приписываемое Московии „самодержавие“ не выглядит таким уж самодержавным» [54] См., например: Finn M. The Character of Credit; Johnson P. Making the Market; Idem. Class Law in Victorian England // Past & Present. 1993. Vol. 141. P. 147–169; Powe L. The Supreme Court and the American Elite, 1789–2008. Cambridge, 2009; Lofgren C. The Plessy Case: A Legal-Historical Interpretation. Oxford, 1987; Horwitz M. The Transformation of American Law, 1780–1860. Cambridge, 1977; Desan S. The Family on Trial in Revolutionary France. Berkeley, 2004; Kollmann N. S. Crime and Punishment. P. 5. . В то же время исторические и эмпирически обоснованные концепции права более пригодны для сопоставления конкретных практик в России и других странах – таких, как наказание за преднамеренное банкротство и преследование ростовщичества или права собственности у женщин, – с целью выявления общих тенденций, которые Россия в каких-то случаях разделяла, а в каких-то – не разделяла с другими правовыми системами. Короче говоря, исходить из идеализированного образа английского или американского права и обнаруживать, что Россия была не в состоянии ему соответствовать, не более полезно, чем, скажем, утверждать, что православные русские были не настоящими христианами, поскольку в своей жизни они не следовали какому-либо «западному» образцу христианина.

Несмотря на отсутствие работ, авторы которых систематически и интенсивно занимались бы применением правовых идей Вебера к России, в концептуальном плане специалисты по социологии права затруднили осуществление такого проекта, утверждая, что сам Вебер, невзирая на его симпатию к «формально-юридической» рациональности, неоднозначно относился к ее возможным преимуществам и осознавал ее неосуществимость на практике. Можно сказать, что веберовская теория права находила в западных правовых системах «непреодолимые трения между процессом и сущностью – между рациональностью по форме и по сути», а вовсе не триумфальное шествие первой [55] Feldman S. An Interpretation of Max Weber’s Theory of Law: Metaphysics, Economics, and the Iron Cage of Constitutional Law // Law & Social Inquiry. 1991. Vol. 16. P. 205–248; Trubek D. Reconstructing Max Weber’s Sociology of Law // Stanford Law Review. 1985. Vol. 37. P. 919–936. Энтони Кронмен отмечал озабоченность Вебера тем, что избыточная бюрократизация и зависимость от специалистов по юриспруденции, присущие современному праву, ведут к утрате личной независимости («железная клетка» современности). См.: Kronman A. Weber. Stanford, 1983. P. 174–175. .

Однако, невзирая на эти проблемы со стандартным определением верховенства закона и дихотомией рационального и деспотического начал, я отнюдь не собираюсь утверждать, что право было не более чем орудием социального и политического угнетения – как в дореформенной России, так и где-либо еще. Многие историки и правоведы подходят к праву как к процессу состязания и согласования, обычно оставляющему пространство для свободы действий на индивидуальном и групповом уровнях и не обязательно являющемуся благородным инструментом решения споров – с такой же легкостью его можно использовать и в качестве орудия социального конфликта. Например, Пол У. Кан выступает против склонности правоведов – которую он сравнивает с теологией – к акцентированию абстрактного образа верховенства закона и соответствующего чрезмерного внимания к проектам юридической реформы. Кан предпочитает относиться к праву как к «системе арен социальных конфликтов и системе ресурсов – институциональных и риторических, – которыми пользуются участники этих конфликтов» [56] Kahn P. W. Freedom, Autonomy, and the Cultural Study of Law // Yale Journal of Law & the Humanities. 2001. Vol. 13. P. 149–150; Idem. The Cultural Study of Law: Reconstructing Legal Scholarship. Chicago, 1999; Moore S. F. Law as Process: An Anthropological Approach. Abington, 1978; Breen M. Law, City, and King: Legal Culture, Municipal Politics, and State Formation in Early Modern Dijon. Rochester, 2007; см. также работы, перечисленные в: Burbank J. Russian peasants. P. 5–10. О применении права с целью разжигания и продления социальных конфликтов см. также: Turk A. T. Law as a Weapon in Social Conflict // Social Problems. 1976. Vol. 23. P. 276–291; Smail D. L. The Consumption of Justice: Emotions, Publicity, and Legal Culture in Marseille, 1264–1423. Ithaca, 2003. . Э. П. Томпсон в своей работе, посвященной одному из самых вопиющих примеров коррумпированности и классового характера права в Англии XVIII века, тем не менее встает на защиту верховенства закона, которое, по его мнению, могло служить опорой для существующих властных структур только в том случае, если оно воспринималось как работающее время от времени на пользу зависимых лиц и групп: «В случае явной пристрастности и несправедливости права оно ничего не маскирует, ничего не легитимизирует, не вносит никакого вклада в гегемонию какого-либо класса. Принципиальная предпосылка эффективности права с точки зрения его идеологической функции состоит в том, что оно должно демонстрировать защищенность от каких-либо грубых манипуляций и производить впечатление справедливого. А оно окажется неспособно к этому, если не будет соблюдать своей собственной логики и критериев равенства; более того, время от времени ему действительно нужно быть справедливым» [57] Thompson E. P. Whig and Hunters: The Origin of the Black Act. London, 1975. P. 258–269, особ. p. 263; см. также: Cole D. H. «An Unqualified Human Good»: E. P. Thompson and the Rule of Law // Journal of Law and Society. 2001. Vol. 28. P. 177–203; King P. Crime, Justice and Discretion in England, 1740–1820. Oxford, 2000. . В России правовая система тоже подвергалась внесудебному давлению и сама по себе служила полем боя между конкурирующими интересами. Тем не менее она оставалась достаточно целостной для того, чтобы время от времени карать коррумпированных чиновников или спасать несправедливо обвиняемых крепостных крестьян, еще до реформы 1864 года выполняя – пусть и несовершенно – не только практическую, но и идеологическую функцию.