Андрей Воронов-Оренбургский - Железный поход. Том пятый. Дарго

– Все так, имам. Мне как никому другому понятны твои настроения и слова. Моя Польша, моя земля… тоже стонет под царским сапогом.

Шамиль не ответил. Молчал и Георгий, мерно позвякивая кавалерийскими шпорами в такт лошадиной поступи. В глазах его была упорная и тяжелая мысль. За их спинами скупо переговаривались пылившие следом горцы; тренькали стремена и уздечки, кони нетерпеливо взбрасывали вверх головы, ускоряли шаг, чувствуя близкие запахи родных табунов.

– Я читаю твои мысли, полковник. Ты волк, отбившийся от своей стаи. Знаю, эти слова режут твой слух, но это слова правды. Мы разной веры, Диамбег-Борги. Но ты наш друг, и у нас общий враг. И я спрашиваю нашего друга, полагаясь на его ум и сердце, – с какой-то особой высокопарностью молвил Шамиль: – Отвечай, горец – человек?

Георгий непонимающе посмотрел на верховного предводителя мюридов, но тут же, подчиняясь его тону, так же торжественно ответил:

– Да, имам. Горец – человек.

– Настоящий человек?

– Да, имам. Настоящий человек!

Шафрановый луч солнца, пробившийся сквозь сумрачную зелень листвы, высветил лицо поляка. Георгий заметил, как все напряглось в этот миг в Шамиле. Наконец имам облегченно вздохнул и провел ладонью по искрящейся бороде.

– Хвала Аллаху. Я видел по твоим глазам… ты ответил мне умом и сердцем. Вот слова правды! – Вождь повысил голос так, чтобы его слышали остальные. – Так говорят наши горы, так говорит Коран, так сказал и ты, Диамбег-Борги. А шакал-урус утверждает: горец – собака, хуже собаки! Горцу нужен кнут, а если горец оскалит зубы – пуля!

В напряженном гортанном голосе имама звучали ненависть и уязвленная гордость:

– Эти выродки шайтана издеваются в своих крепостях над нашими стариками и женщинами. Одних они таскают за седые бороды! Силой отбирают при входе у них кинжал – гордость и честь мужчины!.. Других обыскивают, ощупывают руками, заставляют платок с головы снять… Для горянки это то же, что для русской на колени встать!.. Как говорить после этого с ними? Это узел из тех узлов, что получаются, когда завяжут вымоченный в крови ремень. Во все времена ничто другое не заставляло народы так часто схватываться за сабли, как пролитая кровь, национальная рознь и вера. Скажи, полковник, по совести скажи, у Белого царя из Петербурга много солдат, готовых прийти с оружием к нам?

– Да, имам. У царя солдат больше, чем ты даже можешь представить. Больше, чем листьев в твоих лесах. Те, что стоят у Дарго, лишь их малая часть.

– До ушей дошло, а в голову не входит, – склоняясь к гриве коня, мрачно процедил Шамиль. В черных глазах его были боль, гнев и, как показалось Извинскому, страх неуверенности перед грядущим. Отчаянье из-за невозможности изменить ход событий сдавило его грудь железными обручами. Имам понимал: поляк-перебежчик не лжет. И в этом признании самому себе слышался грозный голос предначертания судьбы, которую не в силах изменить ни один человек на свете.

– Может, ты и прав, Диамбег-Борги… Может, и прав… Но я всегда говорю своим людям: не будьте мелкими… даже если вы малочисленны. И малый топор рубит большое дерево. Пусть нас мало, но мы – горцы! Воины и старики, женщины и дети, все возьмут оружие! Спроси у любого подростка в наших краях: видел ли он в своей жизни огонь? Прошел ли через него? «Я бросался в него, как в воду», – будет ответ. «А приходилось ли тебе знать, что такое ледяная вода? – спросишь ты его. – Приходилось ли тебе бросаться в нее?» – «Как в огонь!» – ответит джигит. Так нашему ли народу бояться смерти? – Шамиль кольнул надменным взглядом Георгия. – На долю горцев немало выпало испытаний. Немало бил молот судьбы по саклям Кавказа, чтобы раздробить их, но они устояли. Кто-то и теперь стены башни грозится пробить куриными яйцами. Подождем, союзник. На дне терпения оседает золото. Уже завтра Аллах рассудит нас…

Тени стали вытягиваться, когда имам, окруженный мюридами, под воинственную ружейную пальбу и крики «Аллах акбар!», объявился в Дарго. Защитники аула, по обыкновению бросив работы, горячо приветствовали своего повелителя и в знак всеобщего ликования также стреляли из ружей и пистолетов; почтительно прикладывали руки к груди, падали на колени и стояли так до тех пор, покуда кавалькада не проезжала мимо.

Шамиль отвечал на приветствия одноверцев сдержанным кивком головы, время от времени тоже прикладывая ладонь к груди. На его суровом лице теплилась едва уловимая, напускная улыбка – необходимая в эту минуту, но на сердце не пели птицы. После объезда позиций и заслушивания докладов своих наибов-военачальников, после беседы с поляком он испытывал раздражение и усталость. Несмотря на все заверения и клятвы верных ему муфтиев и дибиров – «гяур будет разбит!», Шамиль не испытывал того желанного ощущения удачи, которое сопутствовало ему обычно перед сражением. Зато его охватила лихорадка повышенной живости и суеты. Это шальное, огнистое чувство, не раз знакомое ему за годы войны, было предвестником беды. Подобно гашишу, оно дурманило разум, погружая его в самонадеянную слепоту, за которой, как правило, следовали обманутые надежды, поражение и большая кровь. Тревожила имама и переменчивость в настроениях равнинных чеченских племен, многие из которых (в случае разгрома русскими) были готовы перейти на сторону победителя.

Зачем скрывать? – шила в мешке не утаишь. В окружении имама было немало продажных наибов, завистников и лжецов, которых он сам сделал знатью и которые обманывали и предавали его, думая лишь о собственном благе, а не о благе своего народа и родины. Шамиль помнил, как мюридов Кази-Муллы постигла неудача в Аварии, где воины Аллаха были биты от Хунзаха не только русскими пушками и штыками, но и горскими шашками. Ныне Авария была под его знаменем, изменники казнены, а их тейпы вырезаны, но кто знает… что будет завтра?.. «На Аллаха надейся, но коня привяжи покрепче», – издавна говорят в горах.

Все эти размышления отравляли настроение Шамиля, со всем этим предстояло разбираться и принимать самые суровые меры, но сейчас все помыслы имама сконцентрировались на одном – грядущем сражении.

…Над аулом янтарным абрикосом вызрело солнце, под лучами которого, казалось, тлели, дымясь, облака.

Имам подъезжал к своей обители, где находился сераль 27, когда возбужденные крики толпы «урус-гяур!» ранили его слух.

Люди схватились за оружие, расступились; их напряженные воинственные взоры устремились туда, где горбатились отроги ущелья, в пещерах которого их предки издревле собирали селитру, где ею была усыпана, как солью, земля; там хранили и загодя запасенную серу; там же жгли горную березу, изготовляя порох.

Шамиль со своей свитой отчетливо видел, как над петляющей вдоль ущелья тропой поднялись и заклубились столбы пыли, быстро приближаясь к аулу. Скакали верховые, но гранитные гребни до времени скрывали их. Минута, другая… и над каменной гривой отвесной скалы внезапно объявились всадники – точно выпорхнули из-под земли. Их оказалось не менее двадцати. Силуэты наездников были вычеканены на чароитовом крае неба.