Татьяна Александрова - Огнь поядающий

– Вот тут надо выщипать по несколько волосков, – показывает Евдоксия на внешние концы бровей.

– Сейчас, ваша милость… Потерпите немножко…

Несколько мгновений боли, – но очертания бровей стали, несомненно, лучше, и теперь они похожи на раскинутые крылья летящей птицы.

Теперь хорошо все! К карбункулам и ожерелью пойдет пурпурная далматика.

– К вам госпожа Олимпиада, ваша милость! – доложил вошедший евнух.

– Что ей до меня? – нахмурилась Евдоксия.

– Договориться о времени раздачи милостыни.

– Ладно, зови.

Робкими, семенящими шагами вошла диаконисса Олимпиада, одетая, как всегда, в серые облачения скорби. Несмотря на летний зной, голову и плечи ее покрывал плотный мафорий. Ей было уже около сорока лет, а выглядела она еще старше. Бледное, цвета слоновой кости, лицо прорезали глубокие морщины, бледные губы ввалились, а зубов, похоже, под ними и нет. А ведь когда-то она, видимо, была недурна собой, – во всяком случае, лицо у нее, как говорится, породистое, а глаза и сейчас хороши, – только они одни и живут на изможденном лице.

– О чем ты хочешь говорить со мной, госпожа Олимпиада, – спросила Евдоксия, стараясь выглядеть приветливой.

– Господин архиепископ передает, что хочет устроить раздачу милостыни и просит узнать, когда бы ты могла присутствовать.

Олимпиада говорила, опустив глаза и почти не разжимая губ, немного пришепетывая, как бывает при отсутствии передних зубов.

Евдоксия задумалась.

– Сейчас очень жарко, и в ближайший месяц жара едва ли спадет. Если только поздно вечером. Можно после крестного хода. Можно – вместо. Насчет ближайшей седмицы я ничего сказать не могу, но дальше господин архиепископ может назначить любой удобный ему день. Наверное, лучше, чтобы это был какой-нибудь праздник… Какие святые там у нас?

– Святой мученик Вавила, святые мученики Иувентин и Максим, воины… – начала диаконисса, как будто листая в уме святцы.

– Ладно, – кивнула Евдоксия. – Пусть господин архиепископ выберет на свой вкус…

Олимпиада поклонилась ей в пояс и хотела уже уйти, но Евдоксия вдруг обратилась к ней сама.

– Госпожа Олимпиада, – сказала она, мучительно морща лоб и кривя губы. – Мне неприятно тебе это говорить, но… Ты бы мылась, хоть иногда. Раз уж ходишь во дворец…

Диаконисса вздрогнула, как от удара и беспомощно заморгала редкими ресницами.

– Я моюсь, твоя милость… Каждый месяц моюсь… По благословению… – пробормотала она, готовая провалиться под землю.

– Не знаю, – недовольно продолжала Евдоксия. – Но после тебя в помещении стоит запах пота и прогорклого масла. Все, иди, не могу больше…

Она помахала рукой возле носа, как будто отгоняя от себя зловоние.

Диакониссу тут же как ветром сдуло. Кто-то из придворных позволил себе усмехнуться, но василисса вновь сдвинула черные брови.

– Вас, между прочим, это тоже касается!

После этого она встала и решительно направилась прочь. Притихшие придворные последовали за ней.

Евдоксия так и не смогла придумать, каким образом ей вызвать Евтропия на столкновение, однако случай представился сам, и быстрее, чем она думала. Евнух попался ей навстречу, когда она направлялась в триклиний, где должна была завтракать вместе с мужем. Он откуда-то возвращался и только вошел с улицы, одетый в трабею… пурпурного цвета. У Евдоксии внутри все взыграло от мстительной радости. Пурпур! Царский пурпур! Как же она раньше не догадалась? Василисса вдруг ощутила в душе безудержную решимость и готовность к битве.

– Что это значит, господин Евтропий? – строго спросила она, указывая на его одеяние.

– Тога, твоя милость, – небрежно ответил он. – Официальная одежда римских сановников.

– Первый раз вижу, чтобы тога у сановника была пурпурного цвета, – ответила Евдоксия, двумя пальцами приподнимая край своей далматики. – Разве этот цвет не есть привилегия царствующих особ?

На самом деле она уже слышала недоуменный шепоток придворных по поводу того, что Евтропий носит пурпур, но прежде ей это не казалось важным. Многие придворные, мужчины и женщины, одевались с царской пышностью, но Евдоксию это не задевало: она знала, что затмить ее саму невозможно ни в какой одежде. Но теперь в этом вызывающем пурпуре она увидела подтверждение всем своим опасениям. Аркадий ошибается, думая, что Евтропий не претендует на царскую власть! Он уже чувствует себя царем. И если сегодня он считает себя вправе носить пурпур, не полагающийся ему по чину, кто поручится, что завтра он не примерит на себя корону, несмотря на свое увечье?

– Царствующих особ… – повторил Евтропий, стискивая зубы, отчего нижняя часть его лица совсем перекосилась. – Вы, кажется, изволили забыть, ваша милость, благодаря кому удостоились чести сделаться царствующей особой…

Что? – переспросила Евдоксия и продолжала с расстановкой. – Ты хочешь сказать, – что это ты – даровал мне – царскую власть?

– Разве нет? – евнух посмотрел на нее с презрительной ухмылкой. – Не преувеличивайте своих возможностей, ваша милость… Власть, она такая… Сегодня есть – завтра нет.

– Нет, вы это слышали?! – громко воскликнула Евдоксия, в душе ликуя оттого, что пойманная рыбка болтается у нее на крючке. – Он смеет оскорблять меня! Он угрожает мне смещением с престола!!!

Она резко развернулась и почти бегом устремилась куда-то по криптопортику. Свита едва поспевала за василиссой, а она прямиком направилась в детскую, где уже побывала рано утром, до одевания.

– Дети! Где мои дети? – причитала она.

Оторвав от груди кормилицы маленькую Пульхерию, которая тут же закатилась громким ревом, и прижимая ее к себе правой рукой, левой она поймала Флаккиллу, которая, увидев мать, бросила кубики из слоновой кости и, раскинув ручонки, побежала к ней. Евдоксия подхватила на руки и ее, немного неловко, так что пурпурная камисия на девочки задралась и ножки оголились выше колен. Не обращая на это внимание, василисса бросилась прочь из детской.

– Где мой муж? – на ходу спросила она.

Из ее свиты никто на этот вопрос ответить не мог, но двое евнухов куда-то побежали узнавать. Не дожидаясь их возвращения и не спуская с рук детей, Евдоксия сначала заглянула в переодевальную, потом в рабочий тавлин мужа и, не найдя его, решила, что он уже отправился в триклиний на трапезу.

Так и было. Аркадий еще не садился и стоял в дверях, выходящих на открытую галерею, любуясь сиянием Воспора в утреннем освещении. Евдоксия кинулась к нему. По ее раскрасневшимся щекам текли слезы, – ей не пришлось их вызывать насильственно, волнение и суета заставили ее заплакать.

– Что случилось, любимая? – ахнул василевс. – Ты плачешь?!

– Мой господин!!! – воскликнула Евдоксия, редко обращавшаяся к мужу таким образом. – Мой господин! Я вынуждена покинуть дворец…